Я лишь от души посмеялся над этим бредом. Полеты пассажирских самолетов прекратились уже в марте 1957 года, еще до появления у нас первых аэропланов, поэтому даже теоретически я не мог сбить мирный лайнер. А дырки в фюзеляже моего "Мустанга" и вовсе наделали свои же, когда я перегонял его из США. С тех пор у нас так и не нашлось возможности залатать пробоины, — да и опасности они не представляли. Летает — и ладно.
Кстати, тот "Инвейдер" мы записали себе как сбитый. Разведка сообщила, что он разбился на посадке в Сантьяго, и восстановлению уже не подлежал. Поэтому я с чистой совестью разрешил Диазу намалевать силуэт бомбера на борту его "Мустанга". Нарисовали его и на моем, хотя я и не просил этого.
— Это надо для пропаганды! — настоял Геррера. — Пусть знают, что ты не даром хлеб ел.
— А грузовики мне тоже рисовать? — съязвил я.
— Как знаешь, — увильнул он.
Разумеется, страдать такой ерундой я не стал.
…Мы понимали, что теперь, с победой революции, забот у нас не убавится. На плечи Кастро легли проблемы целой страны. Ему предстояло восстановить разрушенное и разграбленное в годы войны, наладить жизнь, провести множество реформ — и, чего греха таить, удержать завоеванное. Ведь с севера над нами нависали Штаты, к западу и югу лежали страны, где также сильно было их влияние — и лишь на востоке у нас был океан. В этом враждебном окружении следовало проявлять известное благоразумие в словах и делах, чтобы не развязать ненароком новой войны.
…Я жил теперь в доме своих родителей, переехавших в Гавану еще в пятьдесят втором, когда отец вышел в отставку. Все эти годы батя внимательно следил за тем, как Кастро двигается к власти, и, как и прежде, про себя восхищался его целеустремленностью. И, разумеется, сочувствовал его идеям. Тогда, в пятьдесят шестом, узнав, что я уезжаю из страны, чтобы примкнуть к движению Фиделя, он благословил меня и сказал:
— Мы с мамой будем молиться за тебя. Не будь трусом, н постарайся остаться живым.
— Хорошо, пап, — сказал тогда я и ушел из дома, чтобы темной ночью пересечь залив на рыбацкой шхуне и оказаться в Мексике.
Домой я вернулся только в начале января, когда пал режим Батисты. У мамы в волосах уже блестела седина. Папа еще больше постарел, но держался молодцом.
— Я знал, что ты не пропадешь, сынок! — с гордостью сказал он, когда я переступил порог нашего дома и обнял его. — Молодец!
Это было высшей похвалой для меня.
…Тринадцатого января я возвращался с аэродрома на джипе. До Гаваны доехал быстро, а вот на окраине пришлось постоять в пробке — впереди перевернулся грузовик с досками, и люди расчищали дорогу. Из-за этого в город я въехал на полчаса позже, чем рассчитывал — уже темнело. Я жал на газ, стараясь поскорее доехать до дома, ибо замерз — было весьма прохладно, а джип — машина открытая. Торопясь, я совсем позабыл, что дорога мокрая, а резина у моего "Виллиса" почти лысая…
На перекрестке улиц Виа Бланка и Инфанта Авеню мою машину занесло, и я вылетел с дороги на тротуар. Прежде чем неуправляемый джип врезался в стену, я успел поблагодарить Господа за то, что в это время улицы пустынны. Потом последовал такой удар, что меня едва не выбросило из салона через лобовое стекло. К счастью, ремень удержал меня на сиденье.
Мотор обиженно взвыл и заглох. Я выключил зажигание и вылез из машины.
— Нда, отъездился… — только и смог я сказать, глядя на разбитый передок джипа. — Ну, что ж, пойду пешком, а там позвоню на базу и попрошу забрать его…
До дома оставалось всего ничего. Я неспешно шел по едва освещенным гаванским улочкам, размышляя о том, что сделано и что еще надо сделать, как вдруг заметил идущую навстречу девушку. Походка ее показалась мне странно знакомой. Чем ближе я подходил к ней, тем больше убеждался, что не ошибся. Лица было не разглядеть в сумраке, но это мне и не было нужно.
— Мария? — спросил я, когда нас разделяло всего несколько шагов. Она вздрогнула и взглянула на меня:
— Кто вы?
— Не узнаешь? — усмехнулся я. — Мишель Гарсия…
— Мишель? — с удивлением переспросила она. И вдруг, не дожидаясь ответа, бросилась мне на шею. Я, не веря своему счастью, обнял ее.
— Мария…
— Мишель…
Я приник к ее губам и позабыл обо всем на свете.
— Где ты теперь живешь? — спросила она наконец.
— На Монте-авеню.
— Вот как! А я на Санта-Феличии…
— Совсем рядом!
— Да, совсем рядом! — рассмеялась она.
— Бешеной собаке семь верст не крюк!
— Ага, — глаза ее светились счастьем. — Мишель, неужели ты вернулся…
— Вернулся, Мария, вернулся! — обнял я ее. — Пойдем, провожу.
— А где ты теперь работаешь?
— Ой, это долгая история… пойдем, нам надо обо всем поговорить…
…В эти дни произошло и еще одно знаменательное событие.
— Капитаном ты свое давно отлетал, — заметил Геррера. — Еще на войне. И потому за выдающиеся заслуги перед Отечеством я присваиваю тебе звание "майор".
— Служу революции! — отсалютовал я с улыбкой. В принципе, по возрасту мне давно было пора носить майорские погоны — в FAEC я почти дослужился до капитана, да и с тех пор немало хлебнул лиха на войне.
Надо было разбираться с тем, что досталось нам в наследство от Батисты. А добра было немало: десять "Тандерболтов", двенадцать "Фьюри", четырнадцать "Инвейдеров", семь реактивных Т-33 (по сути — учебная двухместная версия истребителя F-80 "Шутинг Стар"), плюс двадцать разнообразных транспортников и еще несколько десятков вспомогательных машин — "Тексаны", "Пайперы", "Де Хэвиленды", вертолеты… Далеко не все из вышеперечисленного можно было поднять в воздух и уж тем более бросить в бой, но это уже было кое-что!
А еще были аэродромы, здания, автомобили… Все это надо было обслуживать и охранять. Поначалу не хватало летчиков и техников, радиометристов, — словом, всех тех, от кого зависела наша работа. Пришлось рекрутировать оставшихся в стране военнослужащих FAEC. Далеко не все разделяли взгляды Кастро, некоторые были настроены к нам откровенно враждебно, но большинство все-таки согласилось сотрудничать.
Увы, уже в феврале было арестовано свыше 60 летчиков, механиков и стрелков, служивших в FAEC при Батисте. Это была часть устроенного Фиделем суда над военными преступниками. Не спорю, были среди них и откровенные выродки вроде майора Бланко, пытавшего в застенках наших партизан и сочувствующих местных жителей — но ведь были и невиновные! Кроме того, на мой циничный взгляд, часть из тех, кто бомбил нас или готовил самолеты к вылету, заслужил помилования за то, что отныне служил делу революции. Нам нужны были военные специалисты, а Фидель в угоду общественному мнению готов был обезглавить ВВС.
Я не мог этого допустить, и потому на суде резко осудил действия Фиделя, потребовав отмены смертной казни для большинства авиаторов. В ответ в отношении меня было заведено дело о трусости в бою — припомнили тот случай, когда я не добил вражеский бомбардировщик, атаковавший нашу базу. Да-да, тот самый, что потом разбился на посадке.
Понимая, что дело пахнет керосином, я принял решение покинуть Кубу. На этот раз — навсегда. Я уже понимал, что Фидель утвердил свою власть на много лет, и вряд ли что-то тут изменится теперь, пока я жив.
Я уехал не тайно, а вполне официально. Но родителей и Марию из страны не выпустили. Уезжая, я пообещал им, что скоро вернусь за ними.
Пришлось начинать все с нуля, в который уже раз…
Мне повезло — я быстро нашел себе работу, несмотря на свое прошлое. Меня охотно взяли на службу в транспортную авиакомпанию, которая занималась доставкой различных грузов и почты. Целый год я не вылезал из-за штурвала своего DC-3, летая и по Америке, и в Канаду, и в Мексику… А потом я взял отпуск и таки вытащил своих с Кубы.
Авантюра, которую я ради этого затеял, в чем-то затмила даже историю с "Мустангами". Я арендовал легкий самолет, способный взлетать и садиться откуда угодно — хоть с лесной поляны. Незадолго до того я через верных людей передал отцу письмо, в котором были такие слова:
"В ясный день, когда ветер будет едва колыхать ветви деревьев и гнать по морю легкие волны, приходите к полудню на Воронью скалу и посмотрите на север. Я в это время встану на побережье Флориды и посмотрю на юг. Так мы хоть на минуту, но снова будем вместе".
Вороньей скалой назывался участок морского побережья восточнее Гаваны; там действительно имелась черная скала, на вершине которой иногда можно было видеть ворон. В этом месте проходило довольно широкое шоссе, на которое я мог совершить посадку, чтобы подобрать своих родных.
Ну, а вся белиберда про день и ветер, ясное дело, была ни чем иным, как метеосводкой…
Единственное, чего я боялся — так это того, что прилетев, не обнаружу там своих близких. Всякое могло быть — отец мог все-таки не понять моего намека, мог заартачиться и решить остаться на Кубе. Наконец, письмо все-таки могли перехватить контрразведчики Кастро. Однако я все-таки решил лететь. Шанс, что меня собьют еще на подлете, был невелик — по моим подсчетам, военным потребовалось бы не менее двадцати пяти минут на то, чтобы засечь мой самолет и выслать на перехват истребители. Значит, к исходу этого времени я должен буду уйти в нейтральные воды.
