— Да-да! Могу. Битте, — дрожащими руками он взялся за карандаш.
Наблюдения с вершины Курушлю пригодились. Показания капрала совпадали с данными разведчиков. Немец не обманывал.
— Гут, — поощрительно сказал Кожухарь. — А теперь покажи, где новая железнодорожная ветка.
Довольный тем, что угодил, капрал с готовностью уставился глазами в карту.
— Вот! — он начал вести черту от основной магистрали и сейчас же положил карандаш. — Ее уже нет, разобрали… — растерянно проговорил он.
Кожухарь утвердительно кивнул головой:
— Правильно. Где гросс-пушка?
Глаза пленного растерянно забегали.
— Ну! — торопил Кожухарь, не спуская с немца колючего взгляда. Немец покорно вздохнул.
— Здесь, — сказал он, ставя на карте крест.
В это утро по улицам Бахчисарая двигалась довольно обычная для той поры процессия. Впереди вышагивал рослый капрал. Солдат и полицейский в комбинезоне с белой повязкой на рукаве, оба со шмайсерами, подгоняли двух арестованных. Арестованные шли в ватниках со связанными назад руками. Рты их были заткнуты тряпками.
Зловещая процессия миновала несколько переулков и свернула на улицу, ведущую к окраине города. Редкие прохожие оборачивались и долго смотрели вслед.
— Драма Лермонтова «Маскарад», — пробормотал себе под нос солдат-автоматчик, и глаза его стали озорными. Это был Балашов. А впереди шагал Зобнин, нахально посматривая по сторонам. Так они дошли до заставы — крайнего домика в конце улицы.
У заставы стояло двое солдат.
И тут случилось неожиданное. Один из арестованных как-то по-козлиному скакнул вбок и рысцой затрусил к заставе.
— Хальт! — рявкнул «капрал». — Цурюк!
Солдаты заставы, гогоча, обступили арестованного. Тот мычал в тряпку, дергал головой и дико вращал глазами. Один из солдат пнул его в бок. Второй дал оплеуху. Арестованный, мыча, затрусил обратно и был неласково встречен капралом. Солдаты оглушительно заржали. Хохотали конвоиры. Сдержанно улыбался даже полицейский. И пока солдаты заставы могли видеть понурые спины «арестованных», их разбирал неудержимый смех.
Из разведсводки штаба 3-го района партизанских отрядов Крыма:
Март 1942 г.
Нижний Аппалах.
Заповедник.
…Начальник контрразведки штаба 11-й армии майор фон Ризен 4 марта выехал в район Бахчисарая в связи с сообщением о том, что советской авиацией уничтожена засекреченная сверхмощная артиллерийская установка.
(Из донесения разведчиц Марии Щучкиной и Нины Усовой).
На этом кончается рассказ о том, почему о малоэффективности сверхмощной артиллерийской установки генерал-лейтенант Эрих Шнейдер упомянул лишь вскользь.
А что Кожухарь?
Вернулся ли он в Севастополь или, выполняя очередное задание командования, остался в отряде?
Или вновь со своими отважными друзьями пробрался крутыми горными тропами в логово врага?
Об этом знали только в партизанском штабе и в особняке на окраине города, где днем и ночью радисты ловили в эфире позывные своих разведчиков.
Для того, чтобы рассказать обо всех фронтовых делах неутомимого разведчика, надо написать целую книгу.
Мы сошли на Красном Камне.
Автобус с экскурсией шел дальше. А нас потянуло идти пешком — старыми знакомыми тропами.
Конечно, это была пустая затея. Ни до какого Гурзуфского седла мы не добрались. Наташа увидела славную полянку и заявила:
— Ты как хочешь, а я остаюсь здесь.
Я тоже остался, — начинало темнеть, Наташины глаза подернулись мягким блеском, и, как это часто бывало, мне захотелось положить голову ей на колени, по-мальчишески растянувшись в траве.
Мы расстелили газету, болтая о том, о сем, поужинали всякими вкусными вещами, которые оказались в Наташиной «авоське». А после ужина замолчали, покоренные наступившей в природе тишиной.
— Ой, как же хорошо, — тихонько сказала Наташа. — Ну просто… Ну, так не бывает!..
Ночь была удивительно мягкая, нежная, чуткая. Я улегся на спину и отыскал смуглевшую в темноте Наташину руку. Смотрел в глубокое, шершавое от звезд небо и думал, что в такую ночь все, вероятно, немножко поэты, все по-юношески влюблены и полны тихим счастьем. И почему-то мне стало грустно, но это была хорошая, теплая грусть… Откуда-то пришли стихи:
Ты посмотри,
Какая в мире тишь,
Ночь обложила небо
звездной данью…
Где я это слышал?.. Димка? Ну да, ведь это его любимые строчки. Димка!.. Посмотри, как хорошо! Ты извини, что я жив и я с Наташей. Впрочем, нет, мне не за что просить прощения — ведь это только случайность, что я, — а не ты.
А как хорошо было бы собраться нам вместе на этой тихой полянке под теплыми крымскими звездами…
Знаю, это невозможно. Но так ясно, так близко вижу тебя, ощущаю до последней морщинки у близоруко прищуренных глаз, словно ты действительно рядом. Вот, кажется, сейчас неслышно подсядешь и начнешь читать вслух, как всегда, смущенно и неумело:
…в такие вот
часы
встаешь
и говоришь
Векам,
истории
и мирозданью…
Ты всегда был немного не такой, как все, Димка. И мы почему-то не ожидали, что ты, поэт и мечтатель, тоже пойдешь в горы.
Какой ты был тогда неловкий в старой телогрейке! Она не шла к твоей долговязой фигуре; впрочем, никто на это не обращал внимания.
А помнишь, Димка, первого увиденного нами немца? Мертвый, он лежал у обочины дороги, вдавленный в грязь, и равнодушно смотрел в небо.
По землисто-зеленоватому лицу ползали паразиты. Все мы испытывали самые различные чувства при виде этого завоевателя, но трясло тебя одного. Трясло так, что к тебе подошел командир:
— Отставить! Мы на войне. Вам ясно?
И все-таки ты долго не мог прийти в себя и потом, на привале, спустя много времени, потихоньку спросил:
— Ну, хорошо, я же понимаю — война, но зачем паразиты? Ведь он был все-таки человек….
Со временем все мы как-то приладились, пообтерлись и стали похожи на настоящих солдат — все, кроме тебя.
Помнишь Жору Гогоберидзе в партизанском отряде, нашего весельчака? Он вечно подтрунивал над тобой, и мы хохотали, потому что винтовка действительно висела на тебе хомутом, котелок набивал на бедрах синяки, а тощие икры свободно болтались в широких кирзовых голенищах.
Помнишь, мы рыли землянку, и ты умудрился за пять минут натереть кровавые мозоли? Тебе было очень трудно, может быть, труднее, чем нам, а Жора бросил что-то едкое, и ты полез на него с кулаками.
А когда Жору убили, ты впервые попросил закурить…
А помнишь наш лагерь у реки со смешным названием «Марта»? Надо было срочно доставить донесение в соседний отряд. Ты попросил: «Разрешите, я доставлю», попросил, забыв, что обязательно заблудишься в лесу или наткнешься на немцев.
Командир мельком взглянул в твою сторону и послал другого. Помнишь, как ты выругался по-солдатски? В твоем неумелом ругательстве было столько детской обиды и досады на то, что мы окружены, и на командира, не захотевшего тебя понять, и на проклятый, не вовремя взошедший месяц. Помнишь, Димка?..
…Из-за гор, крадучись, выползла луна. На полянку легли причудливые тени деревьев. Я лежал на спине, смотрел на крупные, яркие звезды и поминутно переносился в далекую весну сорок второго года…
Наташа, — в те времена медсестра отряда, — иногда заглядывала к нам в землянку.
— Ну и роскошно же вы живете! Я только на минуточку, чуть-чуть обогреюсь и побегу дальше.
У нас действительно было великолепно, благодаря почти настоящей печке из автомобильного бака.
Прежде чем пустить Наташу к огню, мы с Димкой растирали ее красные, распухшие от холода пальцы. Вспоминая об этом сейчас, я осторожно коснулся ее нежной узкой руки.
Живое тепло Наташиной ладони согрело и успокоило меня, смягчило боль, разбуженную воспоминаниями. Я прикрыл глаза и… увидел Димку. Он сидел, охватив колени руками, к чему-то прислушиваясь, потом задумчиво спросил:
— Ты чувствуешь? Горы дышат. Вот свежая чистая струя — это вдох… — Он помедлил, и, дождавшись, когда теплый воздух мягко коснулся наших лиц, закончил: — А вот выдох. Дышат, как большой добродушный зверь…
Наташа тихо засмеялась. Приподнявшись на локте, она ласково глядела на Димку:
— Вот мы и снова вместе…
Да, мы всегда были вместе, — в классе, на пляже, в пионерском лагере, в горах, где, став постарше, бродили в дни каникул. Часто партизанский отряд проходил местами недавних школьных экскурсий. Конечно, это было нелепо и дико, — война, смерть там, где мы недавно жгли пионерские костры — и никак не укладывалось в начиненной стихами Димкиной голове.
