В начале марта первая эскадрилья нашего полка под командованием капитана Мельникова штурмовала колонну румынской конницы на шоссейной дороге Белгород — Харьков в районе села Казачья Лопань. «Ишачков» первой эскадрильи поддерживали наши пять «Чаек». На земле лежал глубокий снег, погода была неважной, снег трусил из облаков, видимость ограниченная до километра. Наверное, именно поэтому несколько сот румынских кавалеристов совсем не ожидали нашего появления.
Мы удачно положили реактивные снаряды по дороге, и конница рассыпалась по местности, поросшей редким лесом и кустарником. Бедные лошади увязали в снегу по самое брюхо, бились и вставали на дыбы, пытаясь спастись от разрывов реактивных снарядов и пулеметных струй. Немало «мама-лыжников», которым явно было нечего делать в российских пределах, положили мы в этот день. Но и сами понесли тяжелую потерю. Летчик первой эскадрильи Савченко, один из самых храбрых и умелых пилотов, умудрившийся во время обороны Киева, в атаке «свечой» сбить немецкий аэростат под Васильковым, о чем я уже рассказывал, и здесь атаковал врага в числе первых. После того, как он, пройдясь пулеметными струями по румынской коннице, выходил из пикирования, как обычно, вроде бы невзначай, из облаков вынырнули два «Мессера», один из которых принялся подстраиваться к Савченко. Несколько мгновений, и немец сократил, летя с упреждением, расстояние между собой и «И-16». Последовала длинная очередь автоматической пушки, и охваченный пламенем «Ишачек» полетел к земле. Так геройски погиб пилот Савченко. Мы кинулись гнаться за «Мессерами», но они сразу же вновь нырнули в облака.
Через пару месяцев куда-то девался из нашей эскадрильи и лейтенант Петя Киктенко. В паре с Мишей Деркачем, который был ведущим, они проводили разведку на шоссе Белгород — Харьков. Миша оглянулся — нет ведомого. В последние месяцы Петя Киктенко не раз подходил ко мне с жалобами на слабое здоровье, из за которого он не может летать, и мы нередко оставляли его на аэродроме, направляясь на боевые задания. Но больше всего Петя сокрушался о судьбе своей молодой жены, оставшейся где-то в селе неподалеку от Днепропетровска, откуда Петя был родом, впрочем, как и Миша Деркач. Не знаю, что случилось с Киктенко, но он был настолько подавлен своими переживаниями и постоянно находился в состоянии такой депрессии, что легко предположить — улетел к своей жене. Если я не прав, то думаю, Бог и история меня простят.
В начале марта 1942 года наша эскадрилья попрощалась со своими «Чайками» — оставалось всего три машины. Добрая часть моей летной боевой биографии связана с этой, не очень казистой на вид, воздушной этажеркой, оказавшейся довольно эффективной в боевых условиях. Но все в жизни проходит, ушло и время наших «Чаек». На фронт начали поступать современные штурмовики, которые нужно было прикрывать, а тягаться с «Мессерами» «Чайке» было явно не по силам. Тимоха Сюсюкало сообщил, что перегнать «Чайки» из 21-ой воздушной армии в 5-ую воздушную армию под командованием полковника Горюнова, базирующуюся в Донбассе, километрах в 150 от нашего аэродрома, доверено мне. Я поблагодарил за доверие и стал собираться в путь.
Со мной летели Миша Деркач и Петр Киктенко. Это было за несколько дней до таинственного исчезновения Петра — даже если он позже перелетел линию фронта, стремясь встретиться с женой, ей — Богу, не знаю, со всей ли яростью его осуждать. Парень уже несколько месяцев был под огнем, насмотрелся смертей товарищей, а сколько сволочи, незнакомых со смертной тоской фронтовика, сидевшей в тылу, и готовой нас осудить и судить, даже никогда не слышало свиста пули, мирно проводило время возле своих жен. Хочу быть правильно понятым: тыл тяжко трудился и страдал, наравне с фронтом, но, сколько там было «окопавшихся», нашедших свою тепленькую норку в огромной административно — идеологической системе. Шут гороховый, будущий Генеральный секретарь нашей партии Костя Черненко, тоже где-то околачивался, вдохновляя на подвиги замученных тыловых баб.
Но я отвлекся — прощальный полет наших трех «Чаек» проходил маршрутом на аэродром Валуйки. Весеннее солнце уже весело разъедало лежащий на полях снег, небо первозданно голубело. Предчувствие весны, как по мне, еще лучше ее самой. Деркач и Киктенко, два молодых парня с Днепропетровщины, резвились в воздухе, как два шаловливых щенка. Летя по сторонам моего самолета, они совершенно забыли, что мы летим вдоль линии фронта, где шарят «Мессера» — то переворачивали самолет вверх брюхом и летели в таком положении, то заваливали его на крыло, то меняли дистанцию между мною, прокладывающим курс, и своими машинами. Это был прощальный полет наших «Чаек», в котором ребята демонстрировали все возможности этой маневренной машины. Я показывал им кулак, но в душе особенно на них не сердился, будто чувствовал, что эти молодые, полные жизни и народного юмора хлопцы, им было всего по 21 году — один вскоре погибнет, а другой исчезнет бесследно.
Аэродром в Валуйках принял в то время довольно крупные авиационные силы. Здесь базировалась авиационно-штурмовая дивизия полковника Забалуева, оснащенная в основном «Чайками», которые мы сдавали им, чтобы эти самолеты в большой массе было легче обслуживать, так же поступали и другие авиационные части Юго-Западного фронта, и несколькими штурмовиками «ИЛ-2», уже начавшими прибывать на вооружение небольшими партиями. Здесь же был и штаб 5-ой воздушной армии, которой командовал полковник Горюнов, через несколько лет вышедший в большие авиационные командиры. Я с интересом посматривал на летчиков дивизии Забалуева — знаменитых «забалуевцев», которые гордо вышагивали по летной столовой, позванивая звездами Героев Советского Союза. Дивизия попала на вершину очередной пропагандистской волны, которую по приказу из Кремля поднимала наша пропаганда, желая поддержать порядком упавший боевой дух Красной Армии. По-прежнему проводился тезис, что причина наших поражений, отнюдь, не в неумелом командовании и слабой технике, а в том, что одни — герои, а другие нет. Многие позволяли оболванить себя этой пропагандой, и драка в харьковском ресторане была в ее русле. На Юго-Западном фронте учебно-показательной стала штурмовая дивизия Забалуева. Где-то под Харьковом, в конце января 1942-го года, немцы проводили частную наступательную операцию по захвату одной из узловых железнодорожных станций. Видимо, не добившись успеха и оказавшись в невыгодном тактическом положении — продвинувшиеся части было сложно снабжать и поддерживать огнем артиллерии и ударами авиации, германское командование решило отвести свои войска назад, чтобы не тратить даром порох перед решающим весенним наступлением. Таким образом, немцы отступили, что по тем временам было редчайшим случаем. А именно в этом районе, штурмуя отступающие порядки противника, действовали «забалуевцы». Им и приписали немецкий отход, который наша пропаганда превратила в беспорядочное, чуть ли не паническое бегство. И теперь ребята — штурмовики, поверившие в свои редчайшие доблести, прямо-таки не знали, что делать со своей славой, о которой несколько недель трубили все газеты. Одиннадцать летчиков дивизии, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР получили Золотые Звезды.
Я с удивлением присматривался к этим, вдруг надувшимся, парням. И не без обиды про себя думал: ведь наша эскадрилья прошла адское горнило киевской обороны, потеряла в боях более половины летчиков, а нас, уцелевших чудом, наградили только орденами Красного Знамени.
Ну, да ладно, все еще впереди. И я отправился в летную столовую, где сначала чуть не уселся за стол, предназначенный для высшего руководства. Впрочем, вскоре от этого стола ко мне подошел офицер и попросил явиться к завтракавшему командующему воздушной армии. Я подошел и представился. Горюнов поинтересовался, куда девалась четвертая «Чайка», которую мы должны были пригнать. Пришлось сообщить, что эту машину сжег механик Мозговой, который в зимнее время следил за тем, как подогревается ее мотор нагревательной лампой, похожей на большой примус. Мозговой был знаменит тем, что, видимо, следовал старинному украинскому анекдоту, согласно которому есть смысл мыться только летом, а зима — сколько там той зимы, стоит подождать, пока на прудах растает лед. Естественно жить в одной казарме с Мозговым было не слишком-то удобно, но он упорно придерживался той точки зрения, что вряд ли стоит ходить в баню — ведь все равно будешь грязный. Пришлось мне, в качестве комиссарской нагрузки, водить Мозгового в баню и следить, как он с ворчанием снимает свою черную, как земля, нательную рубашку. Так вот, этот Мозговой, бывший вообще великим разгильдяем, оставил лампу, согревавшую мотор «Чайки», под прикрытием брезента, вернее утепленного чехла, и самолет загорелся. Мы, было, кинулись его тушить, но обнаружили, что на крыльях «Чайки» висят ракеты, полный комплект — восемь штук. Пришлось подождать, пока самолет догорел. К счастью, ракеты не взорвались. Мозговой «дорого» заплатил за свое разгильдяйство — военный трибунал осудил его на десять лет. Впрочем, никто не знает своей судьбы. Свое наказание Мозговой отбывал по месту службы в нашем авиационном полку — куда можно было послать фронтовика дальше фронта, где, того и глядишь, сложишь голову.
