Таня подошла к умывальнику, учительница Навратилова вытирала в эту минуту руки полотенцем. Таня отвернула кран и смочила лоб. Навратилова демонстративно отпрянула в сторону.
— Пани коллега, я позволю себе обратить ваше внимание, что вы не закончили урок в пятом «Б», — язвительно заметил математик Гаек. Он достал часы и многозначительно взглянул на них.
Снова наступила тишина.
Таня подняла мокрое лицо и сказала:
— Он пришел сообщить мне, что мой муж умер в тюрьме.
Все были поражены. Потом начали дружно успокаивать Таню.
Но ее раздражали их слова. А Навратилову она, наверное, просто обидела. Та проводила ее до дому и, вероятно, хотела зайти, чтоб продолжать утешать, но Таня решительно отказалась от ее участия, почти выставив ее за дверь.
Не раздеваясь, она легла на диван. Итак, все, что она сделала для спасения мужа, оказалось лишним, напрасным. Вдруг она вспомнила Бельтца. Ведь он-то безусловно знал тогда, что Павлиштик мертв. Она встала, прошла в ванную комнату и стала перебирать туалетные принадлежности мужа; нашла его бритву. Старательно завернув ее в газету, Таня положила бритву в сумочку.
Во второй половине дня она отправилась во Всетин.
До наступления темноты бродила по улицам. Город был затемнен, стекла витрин замазаны синей краской, а синие лампочки на фонарях бросали на мостовую матовые лужицы света. С трудом Таня все же разыскала особняк Бельтца.
Неожиданно для самой себя она нажала кнопку звонка. Сердце у нее бешено колотилось. Но никто не открывал, хоти она позвонила еще несколько раз.
Таня решила подождать, пока Бельтц вернется домой. Она прохаживалась по улице около дома и не могла унять в себе нервную дрожь. Завидев под ближайшим фонарем тень, она спряталась за бетонный столбик калитки, прижимаясь в темноте к железной ограде. Но Бельтца все не было.
Наконец он появился. Она узнала его уже издали, когда он проходил под фонарем. Бельтц шел наклонившись вперед, держа руки в карманах плаща. Таня встала за столбик и достала из сумочки бритву. Она вся похолодела, руку свело судорогой.
Бельтц подошел к калитке и стал открывать ее. Таня метнулась к нему из своего укрытия. Бельтц резко обернулся, и Таня почувствовала, как к груди ее прикоснулось тупое дуло револьвера. Одновременно он так сильно ударил ее по руке, что сумочка вместе с бритвой упала на землю. Все это произошло буквально в одну секунду.
Бельтц наклонился и заглянул ей в лицо.
— А-а, Таня! — произнес он довольно.
Хорошо еще, что ему не пришло в голову подать ей сумочку. Таня нагнулась, нащупала в темноте бритву и быстро сунула ее в сумочку.
— Я… пан Бельтц… — в смятении начала она, заикаясь и не зная, что сказать.
Подтолкнув ее дулом пистолета, который он все еще держал перед собой, Бельтц сказал:
— Ладно, ладно… пойдем!
Ослепительное солнце обжигает горячую, опаленную траву и накаляет воздух. Заколосился ячмень, близится жатва.
Лесорубы прорубили просеку к самой опушке леса, куда подходит дорога от лесопилки. Это — граница двух миров. С одной стороны — высокий старый лес с засохшими сгустками смолы на потрескавшейся коре, с мягким ковром опавшей хвои, повыбежавшими на лесосеку елками, с высокими папоротниками и глубокими мхами, источающими приятную прохладу в тени развесистых пихт. С другой — знойная поляна с островками земляники, а дальше — делянки еще не созревшего ячменя, море хлебов, где тихо шумят зреющие колосья. В лесу сушь: горько пахнет живица, терпко — мхи, а на лесосеке стоит дурманящий душистый аромат малины, сладкий, медвяный запах цветов, но все их запахи забивает красная кашка.
На самой границе — густая поросль, она взошла из семян, осыпавшихся в прошлом году. Красноватая кора сосны на краю молодого соснячка пламенеет так, что ее видно издалека. А дальше — одни лесосеки, там зреет брусника, бабочки в поисках влаги жмутся к земле, в сонной тиши промелькнет порой на раскаленном камне ящерица.
Наступила та жаркая полуденная пора, когда в полном безветрии дрожит и трепещет воздух.
Дремота одолела лесорубов, и они разлеглись в высокой траве в тени деревьев.
Женщины, ходившие в лес за травой для коров, возвращаясь краем лесосеки, громко поздоровались с лесорубами. Это пробудило их от сладкого забытья, похожего на опьянение.
— Ну и жара! — зевая, сказал Помарыня.
Он работал теперь с лесорубами и усердно старался, но пока еще не стал своим среди них. Возможно, потому, что сторонился Танечека — боялся, как бы старовер не завел с ним богословского спора.
— Покрапало бы хоть немного, а то все засохнет, — заметил Горнянчин.
— Крыши и те трескаются от жары, — подхватил Трличик.
У высохшего ручья дорожные рабочие оставили когда-то кучу щебня. Лежит она уже несколько лет, дорога по-прежнему не починена. А куча между тем заросла травой, на солнце сияют желтые цветы коровяка, голубеют глазки цикория.
Ломигнат поднялся, перебрался через щебень и пошел к ручью ополоснуться.
Возвращаясь, Лом заметил серну.
— Не беспокойтесь, дядюшка, дождик будет, — заверил он Трличика. — Верная примета: серна выбежала из леса и стоит на опушке. Это всегда к дождю.
И словно в подтверждение его слов вдали загремел гром. Потом загремело уже ближе, где-то за лесом.
Пришла Фанушка с обедом. Лом даже стыдился, что девушка каждый день носит ему еду: мужики ведь берут с собой только кусок хлеба, и все. Но что тут поделаешь, для нее прийти сюда — удовольствие, никак он ее не отговорит от этого. Пока они работают в этих местах — так и быть, пусть носит. Ему самому приятно, что она приходит, хотя он никому ни за что не признался бы в этом. А вот кончат они здесь работать, пошлют в другое место, ей придется отвыкать от этой привычки.
Не успела Фанушка достать кастрюльку из узелка, как небо потемнело от туч. Воздух стал тяжелым, душным. Из низко нависших туч нет-нет да и брызнет, хотя настоящего дождя пока нет. Крутом влажная, горячая духота.
Громыхнуло еще раз, другой. И хлынул ливень. Ломигнат набросил на голову мешок и прижал худенькую Фанушку к себе, чтобы укрыть ее от дождя. Мгновение — и они оказались одни на целом свете. Их отделяла от мира плотная стена воды. От земли поднимался пар, по лужам скакали пузыри. Положив руки Лому на грудь, Фанушка прижалась к нему. Ломигнат застыл, не смея шевельнуться. Они стояли под мешком, словно слившись, и время бежало мимо них вместе с косыми струями воды.
— Ой-ой-ой, вот так дождь! Весь хлеб побьет, — вздыхал Трличик: он опять был недоволен.
— Погоди, скоро он утомится, — успокаивал его Горнянчин.
И дождь действительно утомился. Не успели оглянуться, как гроза прошла. Она еще немного погремела за лесом, но уже только так, для порядка.
И вот снова показалось солнце, и на небе загорелась радуга. Птицы, умолкшие было перед грозой, расщебетались так, что воздух звенел от их голосов. Земля жадно впитывала в себя воду. Все лесные запахи стали резче и сильнее.
Ломигнату и Фанушке пришлось-таки вылезти из-под мешка. Они неохотно сдернули его, и вид у них был смущенный.
— Гляжу я, Лом, Фанушка твоя совсем заневестилась, — ухмыльнулся Трличик. — Ох, раскрасавица баба будет!
Лом смутился окончательно. «Она же совсем ребенок», — хотелось ему возразить товарищам, но он и сам знал, что это не так. Мужики смеялись, а он думал, как бы от них отвязаться.
Тут Лом увидел повозку, груженную досками: лошади с трудом тянули ее из долины, видимо с лесопилки. Возница с мешком на голове клял на чем свет стоит лошадей и нещадно стегал их.
— Гляньте-ка, — воскликнул Ломигнат, чтобы переключить внимание товарищей, — это же Мика Сурын!
— Точно, — подтвердил Танечек. — Опять тащит чего-то в свою нору. А как лошадей хлещет! Ох уж этот Сребреник, нет у него сердца!
— Ты чего коней увечишь, ополоумел, что ли? — закричал Ломигнат.
Возница перестал хлестать лошадей и стянул мешок с головы. Это и в самом деле был Сурын.
Ломигнат подбежал к нему, выхватил из рук кнут и швырнул в кусты. Потом велел Сурыну выпрячь лошадей, а сам уперся сзади в повозку и подтолкнул — повозка двинулась. Сурын придерживал оглоблю, чтобы сохранять нужное направление, и через каждые несколько шагов старательно подкладывал под колеса камни. Так Ломигнат вкатил повозку наверх.
Лесорубы, затаив дыхание, наблюдали за Ломигнатом, но никому и в голову не пришло помочь ему.
— Фу ты, черт побери, — с облегчением вздохнул кто-то, когда повозка уже была наверху.
— Ну и силища! — восхитился Помарыня.
Ломигнат между тем отчитывал Сурына:
— Ты чего так нагрузил! Совесть же надо иметь!
Ему было жаль коней.
— А вот уж поднять на спину повозку — слабо, братец! — подначивал Лома Трличик.
