Григорий Мещеряков - Отыщите меня

Как всегда, Толик снова от Зинки куда-то ушел. Опять скрылся за редкими стволами сосняка и берез, а может быть, прилег на землю, уставился в пушистое, если смотреть через ветки, небо и забылся. Когда он остается один, то насвистывает полюбившуюся мелодию.

Надоест ему сидеть в одиночестве, он спохватится, пронзительно свистнет и громко позовет:

— Зинка-а!

Сейчас он не зовет, хочет остаться наедине с самим собой.

Поляна усыпана земляникой. Ходить здесь надо бы осторожно, а то помнешь и раздавишь нежные и ароматные ягоды. В жизни Зинка не видела столько ягод, сколько в этом лесу. Да и где ей было раньше видеть, жила в городе, далеко одна не ходила. В городе лишь трава на газонах растет. Клумбы в центре улицы или площади — с живыми цветами, но ягод нигде не выращивают. А здесь, в лесу, ягод ешь — не хочу. Цветов не меньше, чем на любых самых больших и ухоженных городских клумбах. С одного перелеска на полгорода хватит, а со всего леса — так, может быть, даже на несколько городов.

Нарвет Зинка букетик, еле в кулачке умещается, поднесет к губам и чувствует сладкий запах. Вдохнет, и почему-то голова закружится.

Меж стволами деревьев сверкает солнце, пробиваются длинные лучи.

— Зинка-а!

Толик зовет. Она давно привыкла к его хриплому голосу.

Толик худой, бледный и долговязый. Капризный, пуще малого ребенка, хотя и старше Зинки на целый класс. Все знают, что его здоровье хуже некуда, поэтому многое ему прощают. Здесь все больные, у всех один диагноз. Кто сюда прибывает или кого привозят в эту лесную школу, тот уже на следующий день становится грамотеем и быстро заучивает, а вскоре четко выговаривает малопонятный, труднопроизносимый диагноз — «туберкулезная интоксикация». Лечат долго, не по одному году. Кто поправляется, другие нет. Каждое лето кого-нибудь привозят и, пока не выздоровеет, не отпустят. Толик уже три года здесь живет, с самого начала войны. У Зинки только второй год пошел.

Летом в этих местах свежесть, Зинке легко дышится. Зимой в любые трескучие морозы и визгливые вьюги в комнатах тепло и сухо. Буран до окон снег наметает, Зинку так и тянет лизнуть его языком, как сливочное мороженое. Уютно сидеть в тишине натопленного класса и писать мелком по твердой грифельной дощечке. Покажешь учителю и отметку получишь, сотрешь влажной тряпочкой и дальше пишешь. Но «отл.» или «хор.» Зинке стирать не хочется, а другой дощечки нет, у каждого ученика только по одной. Тетради только на контрольные работы выдавали. Они хранились в шкафу учительской целый год до весенних переводных испытаний. Домашние задания выполняли на газетных блокнотах, которые каждый сам себе нитками сшивал. Учились по одному учебнику на весь класс, по очереди или вслух читали, собравшись кружком.

Когда Зинка закончила пятый класс, табель послали маме. Она хвалила, осталась довольна отметками. Толик с грехом пополам перешел в седьмой. Учился он плохо, на уроках сидеть не любил. Его несколько раз обсуждали на педсоветах, на активе и пионерских сборах. Грозили, что в комсомол не примут.

— Мне вообще учеба не нужна, — говорил он Зинке, — я без нее замечательно обойдусь. Только забивают голову всякой ерундой…

Говорить с ним невозможно, он очень упрямый и самолюбивый. Через год ему выпускаться из лесной школы, а свидетельства может не получить из-за плохих отметок. Но директор Михаил Афанасьевич сказал, что этого он не допустит. У Толика свои тайные планы, которыми он как-то поделился только с одной Зинкой да, может быть, еще с Дядиваном. Собирается в пчеловодный техникум, поэтому много читает книг по ботанике и зоологии. А анатомию, говорит, будет презирать и в руки учебник не возьмет. В лесу, уединившись, он подолгу наблюдает за шмелями и осами, рассматривает раскрытые лепестки живых цветов, где собирают нектар тонкие хоботки. Бывал Толик и покусан не раз, глаз затекал, щека походила на оплывшую оладью. Колхозная пасека стояла километрах в трех от школы, на опушке леса, у самого гречишного поля. Он часто туда бегает, но Зинку с собой не берет. Все уши прожужжал ей про пчел: какая у них особая жизнь, куда и когда летают, какие цветы для меда вкуснее. Давал Зинке пробовать на вкус клевер. В самом деле, красный и сиреневый сладкие, а вот белый, как трава, безвкусный. В лесной школе мед давали всего два раза в году — ранней весной и осенью по пол чайной ложечки для укрепления здоровья. Чай пили с сахаром, с маленьким пиленым кусочком вприкуску. Всем казалось, так вкуснее и можно больше выпить. Толик сладкого не любил и свой сахар отдавал Зинке. «Все до одной девчонки жадные сластены и обжорки!» — смеялся он безобидно…

Сердиться на Толика нельзя, характер у него добрый, хотя глаза и слова колючие.

При звуках музыки Толик преображается, ничего не видит вокруг себя. Старый патефон крутили ежедневно в пионерской комнате. Заигранные пластинки громко шипели от тупых иголок, но на это никто не обращал внимания. Девчонки учились танцевать, мальчишки с любопытством подглядывали. За фокстрот ругали, разучивали и танцевали его тайком: раз-два — в сторону, раз-два — в сторону…

— Лисий шаг! — говорил Толик. — Ненавижу все эти танцы-манцы! Музыку надо слушать, а не скакать! Глупо извиваться и шаркаться!

Иногда, да и то нехотя, воспитатели разрешали танцевать танго. Зато на вальс запрета не было, и тогда девчонки до упоения танцевали с девчонками. Под концертный вальс или «Вальс-фантазию» танцевать невозможно, сбивался шаг и ритм. Но Толик другой музыки не признавал. Зинка сидела с ним и слушала, а все остальные расходились из пионерской.

Он и песни не особенно любил, лишь насвистывал изредка какую-нибудь навязчивую мелодию. В сумерках девчонки собирались гурьбой в пионерской и начинали петь грустные песни. Кто-то негромко начинал, потом подхватывали остальные:

В темноте Зинка незаметно утирала слезы…

Радио здесь не было. Из райцентра далеко тянуть провода. Радиоприемник, большой, как домашний комод, безмолвно стоял у директора в кабинете. Никто никогда его не включал.

Патефон крутили все, кому только не лень. Затаскали ящик, ручку оборвали, синий коленкор руками залоснили. Многие хотели заглянуть вовнутрь патефона и увидеть там чудо-юдо, но боялись сломать. Патефон переносили к длинному столу, ставили в самом центре. Вот щелкнул замочек и открылась крышка. Стоит опустить головку на пластинку, как она заговорит, запоет, заиграет. Толик ставил лишь свои любимые пластинки и, как заколдованный, слушал. Если ему мешали, он злился и фыркал. Его раздражала даже скрипка, на которой играл Михаил Афанасьевич у себя в комнатке. Звуки скрипки казались Зинке красивее всех других на свете. Они сквозь любой шум прорвутся, их никакие голоса и патефоны не заглушат. А Толик, наоборот, услышит, вскочит, как обожженный, и потрясает в воздухе угрожающе кулаками. Михаил Афанасьевич часто играет на своей скрипке. Когда он репетирует, вся лесная школа замолкает. Перестают петь в пионерской, уходят от патефона и прислушиваются, как звучит живая музыка скрипки. Непонятно, почему это так не нравится Толику? Сам уши всем просвистел своими вальсами, не перечесть, сколько получил строгих замечаний и выговоров за нарушение культуры поведения, а других понять не хочет. Может, он ни за что ни про что возненавидел и Михаила Афанасьевича? Но уж это совсем необъяснимый для Зинки каприз.

— Тоже мне, артист художественного свиста! — кричала Зинка.

— Много ты понимаешь! — огрызался Толик. — Этому тоже учатся в консерватории!

— Как на скрипке?

— Еще больше!

— А тебя кто учил?

— Сам!

Он мало рассказывал о себе. Ни отца, ни матери не помнил, не знал, кто они и где. Еще в доме ребенка, в Тюмени, его назвали Толиком Бесфамильным и записали так в метриках.

— Я никто! Меня нет, я безродный! — зло смеялся он.

Зинка его жалела, словно была перед ним в чем-то виновата. У нее есть мама, где-то живет папа, а у Толика никого нет…

— Доброволина-а!.. Зинка-а!

Полкружки ягод насобирала, а все вроде бы мало. Зинке неохота отрываться от богатой полянки и уходить отсюда. Пусть Толик лучше сам придет. На удивление, он принес горсть ягод и высыпал ей в кружку. За перелеском прокричал звонок. Обыкновенный медный колокольчик позвал к обеду.

Лесная школа стоит недалеко от шоссе. Дорога вымощена булыжником, по которому в разное время суток слышится стук тележных колес. Несколько двухэтажных корпусов построены были для курорта перед самой войной, и потому деревянные стены все еще сохранили свежий желтый цвет и хвойный запах, в щелях я щербинках застыла светлая живица, подтеки на венчиках потемнели и стали коричневыми. Окна большие и квадратные, со множеством мелких переплетов и форточек, в которые, как в зеркало, смотрится зеленый лес. На подоконниках ни одного комнатного цветка, ни одного летнего букетика. Лишь выглядывают куклы и игрушки малышей, стопки книг и бутылочки с микстурой.