Григорий Мещеряков - Отыщите меня

За школьными постройками — огороды. Дальше за ними прибились к лесу домики для сотрудников, медиков и учителей.

Километрах в пяти-семи за лесом находился райцентр. Туда и оттуда два раза в день бегает дребезжащий школьный грузовичок. Кабина его давно не крашена, облупилась старая темно-зеленая краска. Фанерные крылья трясутся, готовые отвалиться. За руль садился только Михаил Афанасьевич. Он был и шофером, и заправщиком, даже грузчиком и почтальоном. Привозил хлеб из райцентра, бидоны с молоком, овсяный кисель в бачках и флягах, разные крупы и продукты. Иногда брал в помощники Дядивана, но чаще медсестру Нину Томиловну. В райцентре им помогали, но там тоже остались одни женщины, старики и калеки. Мужчин в лесной школе было только двое. Остальной персонал был женский и почти все пожилые, старше Нины Томиловны. Ученикам работать на погрузке или разгрузке строго запрещалось.

Молоденькая Нина Томиловна с симпатичным лицом и немного полной фигурой походила на кругленькую пышку. Она была добродушной, улыбчивой и неунывающей. Ребята шли к ней, передавали письма, чтобы она по пути опустила их в почтовый ящик райцентра или на станции. Вечером вся школа дожидается грузовичка. Вдруг привалит счастье кому, привезут письма или посылочки от родных. Встречать выходили к воротам. Очень огорчались, если поездка по какой-то причине срывалась. Машина, к всеобщему сожалению, часто ломалась, и тогда в райцентр на сером мерине по кличке Мальчик, запряженном в телегу, отправлялся завхоз дядя Ваня. Его так и звали Дядиван. Они вместе с Михаилом Афанасьевичем часто ремонтировали грузовичок, всякий раз уверяя, что больше поломки не будет, но старая машина барахлила. Гайки откручивал или закручивал Дядиван, а когда ногами что-то надо поднажать или подтолкнуть требуется, тут уж дело за Михаилом Афанасьевичем. Любил Дядиван Мальчика больше, чем грузовичок. Правил лихо, ласково покрикивал на коня:

— Но-о! Пошевеливайся, корноухий мерин!.. Но-о!

Он сидел на плоской телеге, как толстый обрубок. На фронте Дядиван потерял обе ноги выше колен. Ходил по земле в самодельно сшитых, натянутых чулком, кожаных обувках, подворачивая и обвязывая штанины. По вечерам Дядиван водил Мальчика на водопой к озерку, спутывал на ночь веревками передние ноги и оставлял пастись. С трудом притягивал за уздечку голову покорной лошади, оценивал зубы, гладил и ласкал другой рукою челку.

— Машина — это, что ни говори, не живое существо, не от природы родилась, а от ума, человек ее придумал, — рассуждал Дядиван, — потому такая от роду и жизнь ейная. Шурупа или болта нет, так стоит себе и ни пить, ни есть не попросит, на судьбу не пожалуется, ничего-то ей и никак не больно, одним тольки хозяевам огорчительно. Мотор заглох, и нету больше у нее души, как ни суди, ни ряди. А животное — оно существо особое, поскольку самой природой, а не башкой изобретено и в ем живой организм бьется. Случись какая внутренняя неполадка, так тут тебе, не дай бог, и погибель идет. А зубы у лошади — первейшая причина, по ним года жизни считать можно. Машина молчит, а вот ежели занеможет животина, так о боли своей одними глазами все без утайки расскажет, и, хоть плачь, тут уж ни болтов, ни шурупов искать не будешь. Вот оно как, а про человека я уж и не говорю.

Дядиван часто рассуждал и философствовал. Толику и Зинке интересно было его слушать. Однажды рысь покусала Мальчика, и Дядиван с трудом выходил его, но ухо у коня отвисло.

— Оба мы с тобой калеки, — говорил Дядиван, похлопывая Мальчика по бокам и животу, — я безногий, а ты корноухий…

Железнодорожная станция в стороне от райцентра днем будто спит, и никакой оттуда шум не доносится. А ночную тишину словно черт будит, станция просыпается, слышны стук колес, гул составов, гудки паровозов. Если прислушаться и пересчитать разноголосые гудки, то можно узнать, сколько поездов простукало мимо и сколько остановилось.

Железнодорожную станцию Толик не помнит. Его привезли в лесную школу на машине в плохом совсем состоянии. В дороге он так ничего и не видел. Зинка с первого раза запомнила станцию хорошо. Там вокруг деревянного желтого вокзалишка много посадок молодого клена. Штакетник во многих местах разобрали, видимо, на дрова. На перроне и у насыпи было малолюдно, никто не приезжал и не уезжал, хотя поезда с пассажирами и солдатами проходили один за другим в обе стороны. У стрелки стоял дежурный в красной фуражке и с жезлом в правой руке. Омытые после дождя деревья распушили листья и встретили свежим дурманящим ароматом, от которого закружилась голова, и Зинке захотелось лечь на землю с открытыми глазами. До лесной школы Зинка с мамой шли через лес и несколько раз отдыхали. Строгая, молчаливая и усталая мама ничего не говорила, только думала о чем-то своем и внимательно смотрела на Зинку. В лесной школе она заплакала, будто расставалась навсегда. Маму стало жалко, как никогда в жизни. Она оставалась теперь совсем одна. Одна должна возвращаться через лес на станцию, одна сядет в поезд и приедет в Огаповку, длинную и пыльную деревеньку. Войдет в низкую избу и с этого времени станет жить в одиночестве. Наверное, она будет плакать каждый день. А может, опять сожмется в кулачок и не уронит ни одной слезинки. Зинке тоже хотелось плакать, но она сдерживалась и говорила маме ласковые слова.

В канцелярии Михаил Афанасьевич сказал маме:

— Не волнуйтесь, Полина Лазаревна, и успокойтесь. Здесь вашей дочери будет хорошо, и когда вы приедете за ней, она уже будет вполне здорова…

Мама молча кивала, слушала, соглашаясь, но было видно, что вот-вот готова разрыдаться. Она оставила Зинку в лесной школе и пошла по заросшей дороге в лес к станции. Старая вязаная кофта повисла складками на сутулых плечах, полотняная перешитая и с заплатами юбка, стянутая на талии бечевкой, топорщилась колоколом, мальчишеские потертые добела ботинки совсем износились, весь прежний облик мамы изменился, она походила сейчас на нищую старушку, хотя не была даже пожилой. Мама медленно, не оглядываясь, ушла в лес, склонив голову к груди и наглухо спрятав лицо в красную косынку, с которой, пожалуй, с юности не расставалась. Поздно вечером мама придет на станцию, попросит проводника или машиниста дать ей хоть какое-нибудь местечко в поезде и уедет обратно в Магниегорск.

Зинка родилась в Магниегорске. Строился город, и росла Зинка. Торчали вверх длинными дулами трубы комбината. Из них вываливался наружу черный дым, иногда рыжий или синий, мазал небо, натягивался косматыми хвостами на ветру и расползался над городом.

О Магниегорске много говорили по радио, писали в газетах. На одной из фотолистовок о городе Зинка узнала папу.

Она научилась читать сама по заголовкам газет. Мама лишь подсказывала буквы. Прочитанные слова Зинка сначала не понимала, больше отыскивала знакомые буквы, расстелив на полу несколько свежих газет. Но потом буквы сами складывались в понятные слова и фразы. В первом классе Зинка старательно писала и соединяла буквы тонкими хвостиками:

«Магнийка… Магниевая гора… Магниегорск».

Папа никогда не звал дочь Зинкой, он говорил:

— Да здравствует Ровесница!.. С днем рождения, Ровесница!.. Ура-а Ровеснице!..

Именины Зинке справляли весело и торжественно. Город тоже выглядел празднично. На улицах висели флаги, лозунги и портреты. Дома на столе появлялось пирожное. Трехэтажный дом их стоял далеко от комбината, росли вокруг тонкие саженцы будущих деревьев с несколькими листочками на макушке.

Утром рабочие вереницей шли по улице на смену, совсем рано уходил на работу папа. Он был инженером и парторгом какого-то большого цеха. Зинка несколько раз была в этом цехе, приходила с мамой и держалась за ее руку, чтобы не потеряться. На работе папа только ходил и разговаривал с рабочими, показывал чего-то на расчерченном большом листе бумаги. Ни молотком он не стучал, ни с лопатой не бегал. Папа уходил из дому, когда Зинка еще крепко спала. Вечером или в ночь-полночь приходили к ним папины сослуживцы, приносили толстые папки, подшитые бумаги и чертежи, много говорили и спорили. Мама укладывала дочь и шла в кабинет печатать на машинке. Она работала в газете и еще два раза в неделю ходила в техникум проводить уроки по истории и политграмоте. Это объяснил Зинке папа. Пишущая машинка, старая и черная, с русскими и иностранными буквами, стрекочет негромко и ровно.

Папа и его сослуживцы оставались в просторной гостиной, обставленной резной мебелью. Посередине стоял круглый стол, у стены — кожаный диван, с потолка спускался молочного цвета стеклянный абажур, и от него падал вокруг мягкий свет. За день Зинка набегается так, что ноги мозжат и щиколотки ноют. А ляжет в прохладную постель и блаженствует. Дверь никогда плотно не закрывалась. Из темноты через щелку многое видно. Зинка смотрит и слушает. Никому сейчас нет никакого дела до Зинки. Вот они там сидят на стульях и диване, потом ходят, расстилают чертежи на столе и полу. Подтянутая и строгая мама молча приносит им чай, каждому по чашке, и снова уходит к себе. Говорят они много, а когда заспорят, то переходят на шепот и шипят друг на друга, ни одного слова Зинке не разобрать. Засидевшись допоздна, они мирно и дружелюбно расходятся. Замолкает в кабинете печатная машинка мамы, и вся квартира погружается в темную тишину. Засыпает и Зинка… Но звенит телефон в спальне у родителей, и голос его проникает во все щели квартиры. Опять кому-то нужен папа, обязательно срочно и неотложно. Папа привык и не сердится, мама тоже. А Зинка не согласна, потому что ночью нужно всем спать. По телефону папа что-то объясняет, низкий голос его хорошо слышен. В другой раз он собирается, одевается и на цыпочках уходит до следующего вечера.