— Стой! — заорал Чертыханов, взмахнув автоматом. — Стой, говорят!
Правая дверца кабины приоткрылась, и в ответ ударил выстрел. Пуля тонкой струной пропела возле моего уха. Машина круто свернула вправо и рванулась вдоль улицы, в темень.
— Уйдет! — крикнул я.
— Не уйдет. — Чертыханов упал на одно колено и выпустил вслед удалявшейся машине одну очередь, затем вторую. Слышно было, как лопнули баллоны, мотор тяжко взревел и обода колес застучали по булыжнику…
Из машины выпрыгнуло четыре человека: двое из кабины и двое из кузова. Один из них, приостановившись на секунду, размахнулся и швырнул в нашу сторону гранату. Я едва успел крикнуть: «Ложись!» Граната взорвалась на тротуаре, возле окна полуподвала. Но человек, кинувший гранату, споткнулся: Чертыханов успел выстрелить в него.
К нам присоединилось двое бойцов — Петя Куделин и второй, видимо, раненный: он морщился и тихо вскрикивал от боли…
— До батальона дойдешь? — спросил я красноармейца. Тот кивнул. — Тогда иди. Там перевяжут.
Чертыханов влетел во двор, где скрылись бежавшие. Я поспешил за ним. Во дворе было темно и тихо. Прокофий скомандовал кому-то:
— Стой! Стрелять буду! — и выстрелил.
Завернув за угол сарая, я увидел прямо перед собой человека с круглым лицом, с железным, спрессованным навечно ежиком волос; он стоял, прислонившись спиной к стене, на меня глядели черные дыры вместо глаз. Он медленно занес руку, должно быть, с гранатой-«лимонкой», Чертыханов успел прикладом ударить по его руке, «лимонка» шлепнулась к ногам, и Прокофий сильным пинком отбросил ее; она ударилась в дровяной сарайчик и взорвалась. И где-то в глубине следующего двора раздался испуганный крик: «Немцы! Немцы в Москве!»
Здоровенный детина с черными дырами вместо глаз привычно выхватил из кармана нож и рванулся ко мне. И тогда я выстрелил в него в упор. Человек протяжно и глухо застонал и грохнулся на землю.
— Готов, — отметил Чертыханов.
— Возьми у него документы, — сказал я.
Чертыханов наклонился над убитым.
— Документов целый воз!..
Подошел Петя Куделин, горячий от возбуждения и в то же время огорченный.
— Сбежал, товарищ капитан. Все дворы проходные, разве найдешь… Не подоспей вы — все удрали бы.
— Никуда бы они не удрали, Петя, — успокоил я его. — Не мы, так другие схватили бы…
Мы вернулись к грузовику. Чертыханов влез в кузов и развязал брезент, прикрывавший груз. Я встал на скат и тоже заглянул через борт. В кузове аккуратно были уложены штуки мануфактуры, шерстяных и шелковых тканей, банки с консервами, мешки с мукой и сахаром, плетеные корзины с водкой и коньяком. А на самом дне — два мешка с тяжелыми четырехугольными предметами. Прокофий развязал мешок, вытащил один такой предмет и сказал:
— А напоследок — деньги, товарищ капитан. — Еще раз посветил фонариком и уточнил: — Тридцатки. Только из-под печатной машины. И во втором мешке тоже деньги, но, должно быть, сотенные: пачки-то побольше и потяжелее… Вот это хапанули! Вот это работа, товарищ капитан!..
— Ладно, — сказал я, спрыгивая с колеса. — Завяжи мешки так, как было. Дай мне фонарь.
Я осветил скаты. Они были прострелены в нескольких местах и изрублены ободами.
— Не дотянем, товарищ капитан, — сказал Чертыханов. — Разве на таких колесах доедешь?..
— На первой скорости доберемся, — ответил я. — Садись, Петя…
Чертыханов, свесившись через борт, заглянул ко мне в кабину.
— Товарищ капитан, давайте по пачечке захватим деньжишек-то, а? Все равно ведь несчитанные. Хоть гульнем напоследок вдоволь, как по нотам. Лицо его висело передо мной — лбом книзу — желтое, как фонарь. Он, прищурясь, смотрел на меня, ожидая, что я отвечу.
— Бери, если хочешь, — небрежно сказал я. — Хочешь пачку, хочешь две. Пожалуйста.
Желтый фонарь качнулся, взлетая вверх.
— Н-да, — проворчал Чертыханов. — Огорошили вы меня своим великодушием. Лучше бы накричали…
Я рассмеялся.
— Мрачно шутишь, Прокофий.
Чертыханов опять свесился ко мне.
— Вот ведь что удивительно, товарищ капитан: сижу я на деньгах — на миллионах! — от которых столько подлостей и преступлений произошло на земле и из-за которых, в сущности, эти вот бандюги носом в мусорную яму ткнулись, и мне хоть бы что. Сижу, как на мешке с картошкой. А вы только представьте: окончится война, вернусь домой, на свою калужскую землю, где теперь хозяйничают немцы, и знаю наперед: ни наркома из меня не выйдет, ни генерала, ни профессора. Буду выращивать хлеб, буду копеечку к копеечке приклеивать да подсчитывать, и жена появится — надо бога молить, чтобы кроткая попалась, не жадная, — сетовать буду: не хватает деньжишек. А ведь семейка образуется, детишки пойдут, их всех одеть надо, обуть, накормить. И буду я зимними долгими вечерами рассказывать им, детишкам, что, мол, сидел верхом на миллионах и ни одной что ни на есть завалящей бумажонки не присвоил, — не до того было. Да, жизнь… Трогать будем или ребят позовем? Перетаскаем все на руках?..
Я завел мотор, включил скорость, машина содрогнулась и стронулась с места, мотор надсадно выл, обода, пересчитывая булыжник, гремели и подскакивали, сотрясая машину.
К штабу мы тащились с полчаса. Чертыханов не выдержал тряски и соскочил на мостовую, зашагал вровень с кабиной.
— Ну ее к черту! Такая езда все кишки перепутает, как по нотам, ни один доктор не разберет, где начало, а где конец…
Я завернул за угол, на свою улицу. Прокофий забежал вперед машины и взмахнул автоматом. Я тут же выключил скорость.
— Ценный груз доставлен по назначению! — сказал Чертыханов, подойдя ко мне.
Я отсоединил зажигание и выпрыгнул из кабины. В радиаторе клокотала вода, из-под капота валил пар. Я приказал Чертыханову и Пете Куделину забрать из кузова мешки с деньгами и поставить еще одного часового: вдоль тротуара стояло уже до десятка машин и легковых и грузовых с грузом, укрытым брезентом: все они были надежно подготовлены для дальних перегонов…
В зале возле стеклянной перегородки стоял Браслетов и с необычным для него оживлением рассказывал о чем-то. Лицо его пылало, на переносье и на лбу вспыхивали капельки пота, даже мягкие завитки волос у висков были влажными, глаза блестели, выражая и удивление, и пережитый страх, и торжество. Он бросился ко мне, когда я вошел, и сжал мне руки выше локтей.
— Что сейчас произошло, капитан! — заговорил он, захлебываясь, глотая концы слов. Бойцы, находившиеся здесь, и задержанные внимательно слушали. Мы обходили квартал на Красной Пресне: я, сержант Мартынов, красноармейцы Середа и Седловатых… Поначалу все было тихо, мирно. Во дворы заглянем глухо, темно, одни дежурные у подъездов да на крышах девчушки, ожидающие налетов, чтобы тушить «зажигалки». И вдруг… — Браслетов даже присел, как бы от неожиданности. — В одном из переулков к нам подбегает женщина, очень встревоженная, на рукаве — повязка. Видать, дежурная. И говорит: «Вот в том пустом доме, что на днях разбомбили, в слуховом окне мелькают огоньки». «Какие огоньки?» — спрашиваем. «Какие? Сигнальные, — говорит. — В прошлую ночь тоже дежурила и тоже видела эти огоньки». Но тогда она подумала, что это ей просто показалось… Мы поспешили за женщиной. Она провела нас по переулку к тому дому. За ним начинался пустырь, а дальше шли корпуса фабрики… Ждем. И вдруг… — Браслетов опять присел, глаза округлились, он оглянулся, точно его подслушивали, и произнес почти шепотом: — И вдруг действительно зажглись огни, мигали фонарем: три раза коротких, один продолжительный и опять два отрывистых, точно высвечивали по азбуке Морзе… Огонь помигал, помигал и погас. Потом, через некоторое время, опять… Честное слово! Вот сержант Мартынов не даст соврать… — Браслетов повернулся к Мартынову.
Сержант, облокотившись на загородку, жевал булку с колбасой.
— Верно, товарищ капитан, — подтвердил он скупо и без особого интереса.
— Ну, а дальше, товарищ комиссар? — спросил Чертыханов, который любил рассказы о приключениях. Войдя, он швырнул на пол мешок с деньгами и уселся на него.
— Дальше было вот как, — еще более загораясь и волнуясь, заговорил Браслетов. — Я скомандовал: «За мной, ребята, только тихо. Мы его сейчас схватим…» Женщина подвела нас к дому, указала вход на второй этаж, на третий, а с третьего на чердак… Оказывается, днем она уже обследовала дом… То, что померещилось ночью, не давало покоя и днем. Ну, так… Браслетов смахнул со лба пот. — На чердак так на чердак!.. Полезли. Мартынов впереди, я за ним, а Середа и Седловатых за мной… Страшно было, капитан, честно говорю, сердце билось где-то возле самого горла, вот-вот выскочит наружу. Но лезу, сержант Мартынов не даст соврать… Потом Мартынов приостановился, схватил меня за плечо и потянул к себе. Я поднялся двумя ступеньками выше и встал вровень с ним. На чердаке что-то попискивало часто и ядовито, пронзительно. Послышались неразборчивые и отрывистые слова. Ничего не разобрать!.. Радио искажало голос… Вдруг мы отчетливо услышали, как один из находившихся на чердаке — а их было не меньше трех — сказал открыто и нагло: «Москва охвачена паникой, люди уходят из города. Сейчас самый удобный момент для захвата большевистской столицы. Ее можно взять голыми руками. Одним воздушным десантом, небольшим!.. Во что бы то ни стало прорывайтесь к городу, удачнее момент трудно придумать… Перехожу на прием». Слабый, искаженный голос опять что-то ответил… Я толкнул Мартынова локтем в бок: пошли… Он осторожно влез наверх, я за ним, потом Середа и Седловатых. Неизвестные были так увлечены своим занятием, что не заметили нас в темноте. А шум заглушала работа радиоаппаратуры… Я опять толкаю Мартынова: давай! Он как рявкнет своим нежнейшим голоском: «Руки вверх!» Те шарахнулись в стороны, в темноту. Но не растерялись, нет… О добровольной сдаче в плен не могло быть и речи, какое там! Схватились за оружие и давай палить. Нещадно! Двоих мы уложили на месте, третий пытался выскочить в слуховое окно. Еще секунда — и гоняйся за ним по крышам… Но Седловатых опередил его: ударил автоматом по башке. Свалил! Этого мы захватили живьем…
