— Такого я от вас не ожидал, — сказал он еле слышно. — Вы, наверно, и в нашу победу не верите? Что наши вернутся?
— Я верю, что наши вернутся, — сказал Хлебников. — Но я уж к ним не вернусь — вот в чем беда. Даже если и выживу. Я уже не тот. Тот был зрячий, а я слепец.
— Нельзя ж так, все о себе.
— А о ком же еще? У меня семьи нет, родителей тоже. Я в детдоме воспитывался. И я искалечен навеки. Следовательно, я свободен. А ты думаешь, как тебе перед райкомом вывернуться, оправдаться хотя бы за этого немца. Наверное, убить его ты не сможешь — оружия нет. А вот он тебя может в два счета. А не убивает. Ты не задавался мыслью: почему?
— Может, еще и убьет, — тихо сказал Демидович. — Откуда я знаю?
— Не убьет, — уверенно сказал Хлебников. — Он теперь с нами повязан одной веревочкой. Ибо все мы здесь неудачники. И выпали из системы. Мы — из нашей, он — из своей. Мы — брак! А брак известно куда — на свалку.
— Как это брак? — возразил Демидович. — Так вы о себе можете сказать. А я не такой. Я политически не переменюсь.
— Можешь не меняться. Зато к тебе переменятся.
— Я еще, может, выздоровею.
— Вполне возможно. И дождешься наших. Только что ты в анкете напишешь? Наверное, придется анкету заполнять?
Демидович вместо ответа во все глаза недоуменно смотрел на забинтованное, как-то задранное вверх подбородком лицо капитана.
— На оккупированной территории был? Был. С немецким фашистом связь имел? Имел. Есть свидетели. Скрыть не удастся.
Демидович угнетенно молчал. В самом деле, придется же обо всем этом в свое время написать, объяснить — поймут ли тогда его? Или он свалит все на этого слепого капитана. Капитан слепой, но ты же, скажут, был зрячий, видел, с кем спал в одном блиндаже?
Черт бы его побрал, этого немца, уныло рассуждал Демидович, и откуда он свалился на их голову? Чего он торчит возле них, не идет никуда? Хоть к своим, хоть к фронту, чтобы сдаться в плен, когда такой, с браком?.. В том, что эта история не обойдется для Демидовича благополучно, он был убежден, вот только не знал, что делать. Был бы здоров, минуты бы не остался тут, с немцем да с этим сумасшедшим капитаном, которому и вправду, видно, нечего уж терять (что возьмешь со слепого?). А вот Демидович мог потерять все. Таким потом добытое, никогда ничем не запятнанное…
Похоже, высказавшись о наболевшем, Хлебников разрядил нервы, умолк и начал просто ждать немца. Очень хотелось курить, и он себя тешил надеждой, что раз ефрейтор задерживается, то, значит, где-то ищет. Авось принесет. Серафимка, известное дело, женщина, она прежде всего заботится о еде, понимает ли она, что мужику подымить иногда нужнее еды? Без харчу еще можно прожить, а вот без курева…
На Демидовича Хлебников не злился, таких перестраховщиков за свою жизнь капитан перевидал немало. Они на словах будто бы заботятся о высших государственных интересах, прикидываются железобетонными ортодоксами, а сами просто боятся. Не был ли он сам всю жизнь таким, мало ль боялся?.. Впрочем, время от времени пугали крепко, было чего бояться. Вот и этот райкомовец: как услышал о том, что его определенно ждет, сразу проглотил язык. А то — интересы державы, разумное руководство…
Остаток дня лежали молча. Демидович то дремал, то просыпался. Перед вечером прибежала Серафимка, принесла кожух, и Демидович поспешно завернулся в него. Стало куда лучше, и он болезненно и расслабленно уснул. Серафимка сказала, что ночью будет печь хлеб, утречком принесет, тогда им голод будет не страшен.
А немца все не было, и Хлебников начал тревожиться: не случилось ли с ним что-то плохое? А может, побежал к своим? Все могло быть. Он уже знал, что на войне хватало всего под самую завязку…
[Cерафимка] утречком бежала в траншею и встретила Нохема: вылез из ямы, испугал ее. (В белье). Рассказывает все о [жене] Циле. Привела в блиндаж. <…>
Нохем, фотограф. Из местечка. У него Циля, и двое старых, и двое малых. Всех постреляли. Он вылез из ямы. Немного не в себе. То плачет, то смеется.
“Что мне ваша победа!”
У него три сына учились в столицах: на летчика, инженера, кинооператора. Он работал, но был доволен. <…>
— Ефрейтор [немец] в деревне. Добывает пачку махорки. Хороший дед. Был в ту [войну] — в плену. Дал.
Серафимка печет хлеб. Страх. Испекла. Прилегла. Где-то: бах-бах! <…> возле дороги. (В картофлянике). Уснула. <…>
Назавтра [Серафимка] бежит зарослями. И раненый Качан. <…> Ползет. Раненый в ноги. <…> Попросил: спасай, дам золота. <…> Прибегает в землянку. С немцем приносят Качана. <…> (У того сало). Дотянула до траншеи, оставила. Притянула с немцем. Немец ее помощник. <…> Но откуда золото?
Качан. Отца его раскулачили в 37[-м]. Немцы сделали его полицаем. Но он убежал. Куда только?
“Как жить честному человеку? Я никому не хочу служить. Я сам по себе”.
— Считает, беда началась с земли. Проклятой земли, которой дали им на 6 едоков по 2 десятины в 21 г. Отец отдался [работе] и стал кулаком.
— Немцы дали повязку, бельгийскую винтовку. Что делать? Сначала — стрелять евреев. Он бросил винтовку в пруд, повязку повесил на забор и ушел в поле.
Но неделю походит с повязкой.
Ночью полицаи подстрелили, и он полз. Серафимка бежала, услышала. Пошла с немцем, притянули.
Качан — полицай, которого кто-то подстрелил. Он антисемит и сволочь. <…> Аппелирует к немцу. Без немца — иной, разный.
В землянке. Допрос Качана. Путаный человек. Ходить не может, но рана не очень — в зад: скрутило ногу.
Качан рассказывает о своем полицействе. Был в полиции, ага! Арестовывали коммунистов, своих. Нехорошо. Сгоняли евреев. Ну и что? А чего они…
<…> Пока больные и слабые, как дети: послушные. А затем стычки:
Командир — Демидович
Нохем — немец
Все против Качана. <…>
<…> Cпоры в блиндаже: отступление [—] в этом стратегия. Сталин хочет заманить, чтобы затем уничтожить (Демидович? Хлебников?).
— Хлебников (Демидович) организовывает охрану: караулить. Днем садят Серафимку. Однажды здесь появляются полицаи. Сидят. Спасает С[ерафимка]. Как?
— Может, как у Вайды?
Нохем исчезает. <…>
Демидович начал выздоравливать. (Капитану хуже). И начал думать: как бы застрелить немца, чтоб умер капитан, о Серафимке…
— Серафимка принесла хлеб. Радость. <…>
Начинают есть. <…> А тут полиция… Полицаи ходят по траншее. <…> Мародеры. В блиндаже все замерли. <…>
Посылают Серафимку. Наблюдают двое из траншеи.
Демидович и немец вылезли в траншею.
Наблюдают.
Немец говорит: надо пук-пук!
Д[емидович] — нет!
<…> Пилипенки пришли к ней. Полицаи встретили ее на тропке. <…> Где Качан? Веди. <…> И она повела их в лес. Когда лес закончился, остановились.
Там ее изнасиловали… <…> Их было трое, Пилипенок, один в шинели и один молодой бугай. Они изнасиловали С[ерафимку]. <…>
Как над ней издевались в колхозе — как над сестрой врага народа.
Серафимка радовалась: вот где мир! Живут в мире, как славно. Но нет. <…>
Они ее убили.*<…>
А в блиндаже о ней рассуждают каждый со своей колокольни. Капитан, Демидович, полицай [Качан], немец. <…> Еды нет, воды тоже. <…>
В блиндаже голод. Кто такой Качан? Разговор: Хлебников, Демидович, немец. Хлеб съели. К[апита]н осунулся. Серафимка не идет.
Немец идет копать бульбу. Ночью варят. <…>
Серафимка печет хлеб. И вспоминает, как к ней, сестре ВН, относились в к-зе.
2 буханки еще были в печи, а она на рассвете начала собираться в блиндаж.
И тут — полицаи: где племянник? Куда идешь?
Забрали в Забродье. Начали допрос. Били. Посадили в подполье.
В блиндаже. Уныние и голод. Демидовичу все же лучше. Все хотят есть.
— Почему не идет Серафимка? Хлебников: значит, не может. Демидович: а вы знаете, кто ее брат?.. Началась ссора.
— Хольц выходит на дорогу. Подъезжает с обозником. Но в местечке начальство, и он спрыгивает, сворачивает с дороги. Заходит в хату: там не дай Бог — еды нет. Добывает кусок и через поле — в блиндаж. <…>
Серафимку последний раз допрашивают. И выпускают. Она бежит домой. И — с хлебом — к блиндажу. Там оглядывается — сзади Пилипенки. Ай, боженька! Вбежала в блиндаж: полицаи! Дура! Кого привела!
