Рассуждения нашего бравого генерала напоминали стратегические замыслы мальчишки, играющего в солдатики, и я не выдержал, ввязался в дискуссию, объяснив командующему, что, во-первых, возможности нашей техники абсолютно не позволяли успеть к моменту взлета «Мессеров» — чтобы опуститься с двух тысяч метров до бреющего полета, требуется немало времени. За это время уже поднявшиеся в воздух немцы посбивали бы все наши бомбардировщики, которые я не имел права бросить, согласно Боевому Уставу ВВС. Это наверняка закончилось бы военным трибуналом и расстрелом. Такие маневры, какие предлагает нам командующий, по силам лишь фантастическому кораблю каких-нибудь марсиан. Единственный выход из этой ситуации был бы пустить впереди нас, прикрывающих бомбардировщиков, нашу первую эскадрилью, оставшуюся на земле — для блокирования взлета самолетов противника, до чего стратеги из штаба армии допереть не могли. Командующий на все мои аргументы отвечал примерно следующее: «А может быть, немцы и не сбили бы наши бомбардировщики…. А может быть, вы все-таки успели — бы». О чем было говорить с этим «стратегом»? Должны были пролиться еще целые реки крови, пока на хотя бы основные посты в нашей армии были поставлены более-менее компетентные люди, а не «теоретики», привыкшие лизать задницу вышестоящим. Впрочем, я ничего другого и не ожидал от Зайцева, утверждавшего — в результате того, что я не сумел сковать десяток «Мессершмиттов», сбили наш бомбардировщик. Я вежливо напоминал этому дуралею, что немцев, огневая мощь которых превосходила мою примерно в сто раз, было в десять раз больше, но он как попугай, продолжал твердить свое.
Из-за идиотских приказов этого дурака я чуть не погиб еще в феврале, в Волчанске, когда Зайцев, прослышавший, что на станцию Волчанск прибудет эшелон с танками для поддержки наступления, о котором я уже рассказывал, решил посадить наш полк недалеко от места разгрузки, что делало его великолепной мишенью для немецкой авиации. Я вылетел в Волчанск на «ЛИ-2», вместе с пятью техниками и имуществом. Хотя лететь должен был Гога, но он, как обычно, пьяный шатался по аэродрому, рассуждая о неизбежности нашей будущей победы. «Мессера» на пару минут опоздали, чтобы сбить наш транспортник, а потом налетела девятка «Юнкерсов» и долго долбила бомбами с пикирования Волчанский аэродром и станцию, которые были у них на примете. Они разбили рампу для выгрузки танков, несколько пустых вагонов и вдребезги разнесли летную столовую, убив повара. Я как раз собирался зайти в эту столовую, чтобы дать заявку, а потом передумал. Только закончилась бомбежка, как позвонили из штаба армии и сообщили, что командующий передумал передислоцировать наш полк на аэродром в Волчанск — кто-то объяснил ему нелепость этого решения. Думал — передумал, а мне все это могло стоить головы. Как участник событий берусь утверждать, что собственные руководящие дураки были не менее грозным противником наших войск, чем немецкая армия, и многие из них вполне заслужили от Гитлера старших офицерских званий и высоких наград.
Тем временем Хрущев нарисовал Сталину план разгрома Харьковской группировки противника и освобождения города. Логика рассуждений Никиты Сергеевича весьма смахивала на логические построения нашего авиационного стратега. Все в этом плане было прекрасно, но вот только было непонятно, каким образом наши войска, в случае атаки с флангов, отобьют наступление немецких танковых группировок? Очевидно, и усатый стратег, и его будущий преемник, по лысой голове которого Еська любил постучать курительной трубкой, демонстрируя его умственные возможности, надеялись на нечто эдакое… А наши армии, укомплектованные во многом среднеазиатской пехотой, начали наступление на Изюмо-Барвенковском направлении, к югу от Харькова. Вторая группировка, севернее Харькова, наступала на село Муром, имея задачей выйти на шоссе Белгород — Харьков. В первые три дня войска имели успех. Уж не знаю, то ли сказалось превосходство в живой силе, то ли внезапность, то ли коварные немцы специально загоняли побольше наших в мешок, но наши войска уверенно пошли вперед, охватывая Харьков. В эти дни мы постоянно вылетали на сопровождение наших легких бомбардировщиков 135-го полка, наносивших удары по боевым порядкам противника, а также для проведения воздушной разведки. Южная группировка стремительно преследовала врага, продвинувшись на сто одиннадцать километров, и захватила Красноград. Честно говоря, меня это даже тревожило: немцев было не узнать, уж очень быстро и легко они отступали. Но наше командование, опьяненное собственной пропагандой, легко клюнуло на эту, не очень хитрую, приманку. Как известно, все это закончилось таранным ударом двух немецких танковых группировок из района Краматорска, вырезавших образовавшийся в их фронте аппендицит. В меньшем масштабе повторилась трагедия Киевского котла. Время шло, но наше командование ничему не училось. Опять повторились тяжелые бои в окружении (выходили отдельными группами), разгром и плен. Сгинул в этом новом адском котле и добрый приятель Васи Шишкина Миша Розенфельд, фронтовой корреспондент, писавший о боевых подвигах наших воинов. Земля ему пухом. Никаких шансов уцелеть у него, конечно, не было: немцы в подобных случаях заставляли всех пленных расстегивать штаны и внимательно рассматривали их приборы на предмет обрезания. Впрочем, может быть Мише поначалу удалось затесаться среди среднеазиатов, религия которых, как и иудейская, требовала исполнения такого обряда.
В нашем фронте вновь образовались огромные бреши, в которые устремились немецкие войска. Именно в это время бесследно пропал Киктенко. Казалось, повторяется ситуация лета 1941 года. Наши войска отчаянно сопротивлялись, но, теснимые противником, теряли позицию за позицией. Мы пытались им помочь, работая с аэродромов «подскока» в районе Изюма и Барвенково. Однако, фронт продолжал рушиться. Курская группировка немцев, состоящая из нескольких пехотных и танковых дивизий, прорвала наш фронт и пошла на Воронеж. В то же время из района Волчанска и Валуек немцы успешно продвигались на восток к Дону. На ровной местности, нам, летчикам, как на стратегической карте, отлично был виден замысел противника — организовать нашим войскам огромный котел в междуречье Дона и Северского Донца, где находились тогда почти три четверти сил Юго-Западного фронта. В этом котле могло оказаться больше войск, чем даже в киевском окружении. Война прикатила на земли, которые лет сто назад покинули мои предки по линии Пановых и двинулись на благодатную Кубань. Но Воронеж оказался крепким орешком. Немцы жестоко бомбили город и круглосуточно обстреливали его из дальнобойной артиллерии, но так и не сумели захватить. Действуя по принципу ручья в весеннее половодье, ищущего слабое место, противник резко повернул свою механизированную группу в долину Дона и пошел на юг. Таким образом, мешок не получился, и наш полк вместе с войсками Юго-Западного фронта выскочил из междуречья Северского Донца и Дона, заняв оборону по восточному берегу последнего. Таким образом, хорошо было хотя бы то, что уже не все у немцев начало получаться, а мы не всегда стали сами лезть в организуемые ими «котлы». На восточный берег Дона вышли несколько наземных армий и несколько сот танков, занявшие там оборону. Фронт временно стабилизировался, и наш полк получил приказ сдать свои оставшиеся одиннадцать самолетов «И-16» другому авиационному полку, а экипажам убыть в город Урюпинск, Сталинградской области, для получения новых самолетов «ЯК-1». Это, конечно, была еще не та техника, на которой было любо-дорого бить немцев, как, например, «ЯК-3» или «ЯК-9-У», но все-таки превосходившая устаревшие довоенные модели — «Чайку» и «И-16», на которых мы провоевали первый, самый тяжелый год войны.
В этих краях я оказался за время войны второй раз. Первый раз в октябре 1941-го года, когда разыскивал свою семью — тогда наш полк стоял на аэродроме Левая Россошь, возле Воронежа. Как раз крестьяне окрестных колхозов передали нашему летному полку фронтовые подарки: гусей, сало, окорока, вареных и жареных кур, хотя, наверняка, и у самих было не густо. Уже срывался снежок, и эти продукты могли долго храниться. Я знал, что где-то поблизости находится моя эвакуированная семья, и решил попытаться встретиться с женой и дочерью, по которым очень соскучился, а заодно и подкормить их. Я обратился к командиру дивизии Янсону, который уверял, что он прибалт, но вскоре исчез на пилотируемом им самим легком бомбардировщике 135-го полка в неизвестном направлении, еще раз подтвердив, что у немцев в Прибалтике глубокие корни. Я получил разрешение и принялся снаряжать небольшой польский кукурузник ПВС-26, на котором, если читатель помнит, Алексей Романов вылетал из киевского котла. Вместе со мной стал собираться инженер полка Наум Маркович Шустерман, тоже разыскивающий свою семью. Мы загрузили в кабины несколько гусей, пару окороков, куски сала, десяток кур. Но, к сожалению, мне не повезло с самого начала. Знаменитый механик Мозговой, который по поручению Шустермана готовил наш самолет к полету, не позаботился слить грязь из стеклянных отстойников топливной системы. Минут через тридцать полета, когда мы находились над поросшим лесом глубоким яром, мотор зачихал, давая перебои. Я оглянулся на смертельно перепуганного Наума и принял решение возвращаться на аэродром. Еле-еле дотянул до посадки и сразу же обнаружил причину неисправности. Механик Мозговой, чья расхлябанность чуть не стоила нам жизни, стоял с индифферентным видом и что-то бормотал в свое оправдание. Можно было конечно залепить ему в ухо, но в следующем полете он мог напакостить специально. Мы плюнули и на следующий день вылетели снова. На этот раз мы благополучно добрались до Борисоглебска, где Шустерман встретился с семьей. А я знал, что моя семья в поселке Красный Яр, Сталинградской области, где аэродрома не было. Оставив самолет на местном аэродроме, где у меня нашлись знакомые — в городе Балашове Саратовской области, я поездом добрался до поселка Красный Яр. Здесь меня ожидало главное разочарование, выяснилось, что на квартире у почтового работника, украинца по происхождению, адрес которого у меня был, моих не оказалось. Целые сутки я предпринимал все, чтобы найти хоть какие-нибудь концы: послав две безответные телеграммы с оплаченным обратным ответом на юг и на север в эвакуационные пункты в Куйбышеве и Сталинграде, где моя семья могла пройти по учетам, опросил десятки людей, кто-то из которых мог что-то знать, и все безрезультатно. Делать было нечего. Я сходил на маленькую могилу к Шурику, где постоял и поплакал. Затем отдал все свои мясные ресурсы, которых моим хватило бы на целую зиму, без всякого энтузиазма понаблюдал, как хозяйка принялась распоряжаться ими, а тощий хозяин взялся за обе щеки наворачивать сало и копченого гуся, и двинулся на вокзал. Стояли жестокие морозы, а в вагоне было примерно так же, как и вне его. Немного подумав, я пристроился в подручные к кочегару паровоза — меня приняли на эту льготную должность, учитывая мое летное происхождение, фронтовое прошлое и огромные летные очки на кожаном шлеме. До самого Балашова я грелся, подкидывая уголь в топку паровоза и осваивая секреты «огненной подушки» топки паровоза. В Балашове откуда-то появился заместитель нашего начальника штаба по разведке, старший лейтенант, с которым я и полетел на нашем польском трофее в условиях минимальной видимости — до пятисот метров. С неба сыпал снежок. Но учить меня летать в любых условиях было не нужно, и через некоторое время мы приземлились на своем аэродроме.
