Переправа под Иловлей продолжала надувать нарыв немецкого плацдарма на восточном берегу Дона, и весь наш полк перебазировался на площадку полевого аэродрома неподалеку, откуда мы, по несколько раз в день поднимались сопровождать штурмовики, разрывавшие своими огневыми ударами понтоны — в конце-концов, немцы бросили это дело и перестали наводить переправу именно в этом месте. Каждый день мы встречались над переправой с «Мессерами», с которыми крутились над Доном в огненных хороводах. Скоро мы заметили, что вниз по Дону от Воронежа сюда приземлились наши старые знакомцы «группа Рихтгофена». Да, II-ZG-1 авиагруппа была, тут как тут. Мы узнали их по рисункам на их «Мессерах»: огромный крокодил заглатывает краснозвездного «Ишачка», или наш самолет, охваченный прицелом. Были и другие: драконы, акулы с разинутыми пастями, очень часто осы, и прочие устрашающие атрибуты. Острый глаз летчика запоминал и узнавал эти рисунки. А скоро мы сбили один самолет противника, летчик которого попал в плен, уже возле Сталинграда на восточном берегу Волги, и он подтвердил, что группа Рихтгофена, тут как тут — базируется на аэродроме в районе Абгонерово и возле села Плодовитое, а другая часть — на аэродроме Воропоново, возле самого Сталинграда. Это означало, что именно сюда смещается направление главного немецкого удара, и наши потери в воздушных боях сбитыми истребителями снова будут составлять один к пяти в пользу немцев.
Именно в это время прорвала наш фронт и начала стремительно двигаться со стороны Ростова группировка противника под командованием генерала Паулюса. Пытаясь парировать удар, наше командование подбрасывало в район прорыва все, что только могло. Мы получили в первые дни августа 1942-го года боевой приказ — срочно перебазироваться в район полевого аэродрома Жутово, — ровной площадки, обрамленной звенящими седыми ковылями и зарослями полыни. Только успели расположиться — я вылетел первым на «ЛИ-2» с передовой группой в составе 12 человек: шести полковых девушек-солдаток и шести офицеров, как неподалеку от аэродрома, со стороны железнодорожной станции, расположенной на реке Аксай, загрохотало. Оказалось, что немцы снова прорвали фронт, и танки пошли на наш аэродром. Первым предвестием предстоящего отступления, как обычно, было лихорадочное движение грузовиков к фронту и от фронта на большой скорости в облаках пыли. Батальон обслуживания, который должен был прилететь вслед за нами или даже раньше нас, куда-то запропастился, и вся моя команда, разместившаяся в хатах села Жутово, казачьего донского села, скоро стала изнывать от голода. Я хотел купить кое-что из съестного, хотя бы молока, но артиллерийские вспышки, всю ночь освещавшие горизонт, и все нарастающий гул орудий явно не способствовали уверенности местных жителей в стабильности советского рубля. Да и не очень-то жаловали военных местные жители — донские казаки, для многих из которых Красная Армия так и осталась вражеской, еще со времен Гражданской войны. Чтобы выяснить обстановку, я направился на железнодорожную станцию и попросил телефонистку связаться со станцией Котельниково, со стороны которой звучала канонада, но телефонистка сообщила мне, что Котельниково уже занято немцами. Следовало делать выводы.
Вскоре наступила ночь и, пользуясь прохладой и темнотой, в сторону Котельниково прошли два полка нашей пехоты. А под утро колонна зеленых трехтонок, к которым были прицеплены пушки с длинными стволами — новенькие противотанковые орудия, видимо, только с конвейера, привезла в Жутово курсантов Сталинградского артиллерийского училища. По селу зазвучали свежие молодые голоса. Ребята, вчерашние десятиклассники, подобранные один в один, франтовато носящие военную форму, принялись рыть округлые углубления для своих пушек, которые они устанавливали в три ряда, один за другим, с промежутком метров в двести, стволами на запад в сторону Котельниково. Я, как летчик, подобно кошке, падающий на четыре лапы и сразу определяющий, где бы ни оказался, стороны света, выяснил это по солнцу.
Я подошел к окапывающимся ребятам и с удовольствием смотрел на их свежие лица, полные отваги, на чистые, даже отглаженные, гимнастерки и слушал их слова, полные молодого задора: «Пусть придут немцы, мы им покажем». Все это было так не похоже на вид и настроение солдат — фронтовиков: грязных, измученных, небритых, в пропыленных гимнастерках, пугливо поглядывающих на небо в ожидании немецкой авиации. И в то же время я с грустью смотрел на этих ребят, прекрасно представляя, какой огненный смерч на нас накатывается. Самое грустное, что в немецких танках могли сидеть такие же немецкие молодые ребята, у которых также не было другого выбора.
Но война войной, а обед по расписанию. Это расписание для команды, руководимой мною, было нарушено уже почти на 36 часов, именно столько длился наш невольный пост. От голода в животе бурчало все сильнее. Вдруг на полевую площадку аэродрома в Жутово приземлился «ЯК-1», из соседней дивизии 16-ой воздушной армии, пилот которого передал мне записку от Тимохи Сюсюкало. В ней сообщалось, что грандиозный замысел: для отражения немецкого наступления посадить в Жутово полк истребителей и большую группу штурмовиков под командованием командира корпуса полковника Степичева, который приезжал для рекогносцировки аэродрома, и мы ходили с ним по летному полю, провалился. Становилось ясно, что немцы быстрее захватят Жутово, чем мы успеем обжить местный аэродром. Тимоха, в своей записке, предлагал мне возвратиться на аэродром в район Иловли. Наш «ЛИ-2», привезший всю команду, вместе со штабной документацией и некоторым инвентарем, сразу же улетел обратно, и выполнение распоряжения Тимохи означало стосорокакилометровый марш, по огромной дуге с заездом в Сталинград. Никакого транспорта в моем распоряжении не было, а вести свою группу по ужасной жаре и пыльным степным дорогам, которые простреливались немецкой авиацией, пешим ходом, было бы просто безумием. Да и измученных, голодных людей далеко не уведешь. Было ясно, что программа — минимум предполагает необходимость добыть обед, а программа — максимум заставляет дождаться ночи. Если, конечно, немцы раньше не ворвутся в Жутово, и нам не придется вступить в бой, используя несколько автоматов и пистолеты, которые были в наличии.
Я всегда замечал, что голод обостряет изобретательность. Ясно было, что деловая жизнь села Жутово концентрируется на железнодорожной станции, где был небольшой зерновой элеватор тысяч на пять-восемь тонн, наполовину полный зерном нынешнего урожая. На станции меня ожидал приятный сюрприз: команда девушек-солдаток, вооруженных трехлинейками, охраняла продовольственный склад. На путях стояло вагонов двадцать с продовольствием: разгружались мешки с огромными черными каменной твердости сухарями, здесь же резался скот, мясо которого грузили на машины и отвозили полевым кухням полков, державшим оборону на передовой. Надо сказать, что к этому периоду войны фронтовая норма, если ее удавалось получить, была уже достаточно солидной и составляла дополнительный стимул для пребывания солдат, буквально умиравших с голоду, в резервных полках, на передовой. Как всегда, Сталин зрил в корень. Весь этот продовольственный оазис возглавляла женщина — офицер, старший лейтенант интендантской службы, очень строгой наружности с длинными густыми волосами. Вдохновляемый бурчащим от голода желудком, я сразу же определил тактику и, подойдя к продовольственной Пенелопе, лихо козырнул и шутливо представился, отметив про себя, что мои две шпалы на петлицах — майор, которого мне присвоили в Короче (батальонный комиссар соответствовал этому званию), и комиссарские звезды на рукавах произвели некоторое впечатление, равное двум мешкам сухарей. Их начальник склада согласилась отпустить мне после объяснения обстановки. На мясо моего обаяния явно не хватало. Но я не отступал, продолжая тары-бары и ища брешь в обороне противника. В конце концов, старший лейтенант поинтересовалась, есть ли в моей команде парикмахер? Зная, что прическа имеет самое непосредственное отношение к сердцу женщин, я сразу заявил, что, кроме пилотирования самолетов и политико-воспитательной работы, парикмахерские ножницы являются моей третьей специальностью, что обеспечило моей изголодавшейся команде полную корзину говяжьих субпродуктов: бычью голову, хвосты, потроха и требуху, а также бычье сердце, полученное благодаря пути, найденному к сердцу строгой интендантши. Пока девушки моей команды варили в котле наваристый суп, я, при помощи огромных потемневших от старости ножниц, найденных где-то в селе, стриг продовольственную начальницу и ее подчиненных. Постриг двоих, отхватив волосы высоковато, но они остались довольны. Не имея опыта, я больше нажимал на антураж: раздобыл белую простыню, которой накрывал своих клиенток и устрашающе щелкал ножницами как заправский парикмахер. Третья девушка садиться на табуретку отказалась, и я отправился в расположение своей команды.
