Выныривает чумазый человек, вечно хмурый сержант Калита, сует командиру фляжку. Странный он: злой не злой, но будто чем-то обиженный. Заговоришь о чем-нибудь отвлеченном – пожмет плечами и промолчит, а то и фыркнет недовольно, вроде недосуг ему лясы точить. Мне это не очень приятно, а все из-за того, что Калита с командира глаз не сводит. А если Горелый какую едкую реплику отпустит, так тот, бедняга, не смеется, а расцветает, будто три афгани ему подарили. Калита – круглый сирота, из детдома прямым ходом попал в Афганистан. Горелый для него как папа.
Провожал нас в путь полковник из Москвы. Перед этим он долго и обстоятельно меня инструктировал, требовал, чтобы мое идеологическое воздействие на местное население было непрерывным, активным, наступательным, отчитал между делом за то, что я не имел походного комплекта наглядной агитации, а под конец вдруг подозрительно спросил: «Вы что – покрасились?» На что я мрачно ответил, что волос у меня естественный. «Тогда почему не стрижены?» – не унимался полковник. Вдобавок мне досталось за кроссовки. А Горелый стоял рядом и ухмылялся. Нет, чтобы объяснить полковнику, что это самая удобная и безопасная обувь: наступишь на мину сапогом – ногу оторвет, будешь в ботинках – ступню, ну а если в кроссовках – есть шанс только пальцы потерять… Почувствовал ли этот полковник вкус нашей афганской жизни? Или только и остались в памяти вечно озабоченные и куда-то спешащие люди? И еще неприятная подсознательная мысль о том, что никому ты здесь не нужен, а только мешаешь… А Афган – это вкус вечной тревоги, ожидания, это вкус пыли и беспощадного солнца, это неожиданный запах брызнувшей крови, это жестокая истина: приезжает сюда людей больше, чем уезжает…
Полковник приложил руку к козырьку – и больше мы его не видели.
Мы выезжаем за город. Позади остаются душные улочки, сонно пульсирующая жизнь провинциального центра. Мне не хочется оглядываться, я знаю, что сейчас последние дома исчезнут в мареве зноя и мы словно пересечем невидимую границу. И все же оглядываюсь. Город уже не виден. Проглядывают только макушки тополей. Странно, но кажется, что именно здесь, среди холмов и пустынного плоскогорья, затаилась, выжидает, следит за тобой настоящая жизнь.
Я давно привык к смерти, но всегда завидовал тем, у кого это привыкание прошло быстрее и естественнее. Насильственная смерть – это, конечно, ненормально. Но на войне от нее никуда не денешься, и потом ты постоянно вынужден изживать в себе страх, выдавливать его из себя, как гной из чирья. У меня к концу первого года трясучка началась: панически боялся подрыва. Ночами орал. И снились мне черно-белые сны: черная земля, горы, черные взрывы – и выстуженно-белое небо. Только кровь в этих снах оставалась красной. А Горелому, мы с ним в Афган приехали одновременно, хоть бы хны. Потом понял, что вовсе он и не железный. Просто после финта своей любимой супруги уже ничего хорошего не ждал от жизни. И может, даже искал опасности: кто знает, ведь не спросишь об этом.
Мы сопровождаем афганскую колонну. Вместе с нами БАПО – боевой агитационно-пропагандистский отряд. Наш путь в «коммунистический» кишлак Карами. Это мы так его называем. Народ там боевой – не сеет, не пашет, только воюет. Бьют душманов по всему уезду, а когда начинают лупить их самих – укрываются в крепости. Кишлак у них что крепость: высокие стены, башни по углам. А им время от времени подвозят хлеб, боеприпасы и медикаменты. И «коммунизм» продолжается.
Колонна послушно тянется за нами, и, когда мы останавливаемся и прощупываем дорогу, колонна тоже стоит, терпеливо ждет, пыхтит моторами. Мы – отряд обеспечения движения. Мы словно нос огромной змеи, которая вынюхивает перед собой путь.
Впереди – затор. Покореженный грузовик, афганцы в серой униформе, они снуют, галдят, рядом дымится оторванное колесо.
– Пошли. – Егор спрыгивает с машины.
Я хватаю щуп, бегу вслед за ним.
За грузовиком что-то происходит. Горелый расталкивает толпящихся, я двигаюсь в его фарватере, стараюсь не отстать.
В центре сидит боец на корточках, энергично разгребает землю, а в лунке перед ним – итальянская мина. Я хорошо вижу ее ребристые, будто у турбины, края. В нескольких шагах – еще одна, уже вытащенная из земли. Я холодею, крик застревает в горле.
– Эй, стой! – Горелый кого-то отталкивает в сторону, хватает афганца за шиворот. – Тебе что, жить надоело?!
Афганец не понимает, смотрит снизу недружелюбно, раздраженно бурчит. Дать бы ему под зад за такую «инициативу», но боюсь, что он рухнет лбом прямо на взрыватель.
Для убедительности Горелый крутит пальцем у виска.
– Все назад! – рычит и показывает направление.
Появляется Калита с саперной «кошкой». У него просто нюх на мины.
– Туда, туда давай! – повторяет Горелый нетерпеливо. – И вы тоже.
Мы с сержантом отходим, подталкиваем оглядывающегося «специалиста» по разминированию. Горелый опускается на корточки. Мы в стороне. Ждем. Сейчас он углубит лунку, приладит «кошку» – и все станет ясно. Вот он направляется к нам, тихонько насвистывает и разматывает по пути шнур. Он всегда насвистывает, как управится с очередной миной.
– Ложись!
Мы выбираем место и опускаемся прямо в пыль.
– Рванет или нет?
– Нет, – говорю я.
– Рванет, – уверенно изрекает Горелый и тянет за трос.
Взрыв бьет по барабанным перепонкам, летят комья земли, гадко пахнет сгоревшей взрывчаткой. Наползает седое облако, мы покрываемся серым налетом, щуримся, плюемся, в морщинках глаз скапливаются коричневые слезы.
Горелый почему-то все время угадывает и, как всегда, отвешивает мне десять щелбанов по лбу. Такое вот у нас постоянное пари. Я выиграл всего лишь один раз.
– Вот спросят тебя, – ротный встает, поворачивается к Калите, – какая самая большая беда в Афганистане?
– Мины? – роняет сержант.
– Нет, не мины… Это все потом. Самое худшее – это творящийся здесь абсурд. Все – полный абсурд.
– Самое хреновое, что люди гибнут, – бросаю я.
– Это тоже все потом… Ладно… Калита, бери бойцов, надо проверять дорогу. – Мы возвращаемся к бэмээрке. Возле нее толпятся афганцы. Один из них бросается к нам, хватает Горелого за руку. Я с трудом узнаю «специалиста по разминированию». У него ошалевшие глаза, на сером лице – растерянность. Наверное, ему хочется сказать, что сегодня ему очень повезло.
– Ладно, ладно, – бурчит Горелый, хлопает сарбоза по плечу, аккуратно отодвигает в сторону. Афганцы восхищены: вот-вот зааплодируют.
Подходит пехотный комбат, шапка с козырьком – в руке. Недавно он достал себе новую «экспериментальную» форму. Фамилия у него – Сычев. У Сычева крупная челюсть и тихий скучный голос.
– Чего там? – говорит он, еле разжимая зубы.
– Две «итальянки»…
– Скоро двинемся?
– Как проверим.
– Надо торопиться, чтобы затемно добраться до города.
– Знаю и без тебя.
Сычев хмурится. Горелый поворачивается ко мне:
– Давай, иди туда. Видишь, начальство торопит.
Идет проверка дороги. Калита – со щупом. Рядом с ним проверяет проезжую часть рядовой Усманов по кличке Самолет – щуплый парнишка с маленьким смуглым личиком, которое не выражает абсолютно никаких чувств. У Усманова редкое качество: он обладает потрясающим терпением. Бойцы осторожно ступают по дороге. Еще двое прощупывают обочину. Шельма сидит в бронетранспортере, скучает и тихо поскуливает. От нее сейчас никакого проку. Она только в утренние часы да вечером работать может.
Дорога сужается до четырех метров и заворачивает за гору. Проехать можно лишь впритирку.
Не успели мы пройти и десяти шагов, как над головой тонко свистит, и рядом раздаются сухие щелчки. Я кричу «ложись», сам падаю первым, успевая лишь заметить, как профессионально припали к земле Усманов и Калита. Пехота, как всегда, застряла.
– Отползай!
Мы судорожно вертим задами, пятимся, в суматохе я даже не снял с плеча автомат. За поворотом припускаем бегом.
– Ну что там? – Горелый морщится, то ли от пыли, которую мы усердно выбиваем из хэбэ, то ли от скорого нашего возвращения.
– Стреляют! – выдыхаю я. – Пули, кажется, разрывные, цокают совсем рядом.
Горелый молчит, а мне от этого молчания становится не по себе, будто Егор стал чужим и суровым, а я – маленьким и нелепым паникерчиком.
Снова появляется комбат, на хмуром челе – застывшее недовольство.
– Будем торчать? – флегматично спрашивает он. Комбат всегда поначалу очень флегматичен. А потом начинает дико орать и при этом сильно багровеет. Ротный усмехается, хотя, чувствую, он тоже на грани срыва. Интересная ситуация. Мы, саперы, конечно, приданы комбату и формально подчинены. Но без нас он шага не сделает и потому проглатывает свой темперамент и пытается быть вежливым.
– Сейчас все сделаем… – небрежно говорю я, киваю бойцами и иду обратно. Вот так! Высший шик. И ни один мускул не дрогнул.
