роще.
* * *
В просторной риге на западной окраине села Козубцы собралась почти вся разведрота. Усталый, с черными обводинами под глазами, старший сержант Владимир Сорокин пытался отделаться несколькими скупыми фразами. Но поиск во многом был поучительным, и даже чуткий лейтенант Добриченко не сжалился.
— Разведгруппа будет отдыхать целую неделю, — расщедрился он. — Поэтому, братец-ленинградец, не хитри.
Вездесущий ординарец ротного Баймуратов дружелюбно протянул Сорокину флягу с холодным какао:
— Маленько подкрепись. Пей хоть до дна, только расскажи.
— Излагай, мэгобари [11]! — Чернющая правая бровь Имедадзе наискосок пересекла весь лоб — коснулась шевелюры. — Больно слог у тебя хорош. После войны, кацо, будешь академиком!
Пророчество Имедадзе было поддержано добрым смехом. На бледных щеках Сорокина выступил едва заметный румянец. Старший сержант глотнул из фляги и сказал:
— Линию фронта мы преодолели без особых осложнений. До самого Львова пробирались лесом. Ночью идем, днем отлеживаемся в кустарниках. Надо заметить, у фрицев режим тоже оказался точно таким же. Двадцатую танковую и триста четвертую дивизии особого назначения они перебрасывали как раз ночью. Мы, конечно, все засекли и подсчитали. В телефонную связь подключились, любопытную перебранку двух генералов гитлеровских подслушали. Прямо скажу: не те у них речи, что в сорок первом. Знает кошка, чье сало съела… Потом наш старший, Виталий Сербиненко, предложил: «Давайте, хлопцы, прощупаем фрица до самых печенок. Заодно первыми на советскую государственную границу выйдем. Это сразу за Судовой Вишней…» Кто же откажется от такого соблазна? Даже несмышленому салаге и то известно, что разведку надо вести на возможно большую глубину. Согласовали по радио с «Восьмым», передали все собранные сведения… Начальник разведки благословил. Ну, значит, — вперед на запад! Ночью в лесу под Великим Любеном наткнулись на какое-то крупное соединение. Шли, можно сказать, по спящим фрицам… Кто? Откуда? С какими целями? Аллах их знает… Только перед самым рассветом немецких артиллеристов едва не всполошили. Хорошо, часовой как сонная ворона, а то не миновать бы осечки… И опять те же три вопроса открыты… Хочешь не хочешь, а если обстановка не прояснится, надо «языка» брать.
— Это за сколько же километров от фронта? — полюбопытствовал дотошный Пушкарь.
— Километров пятьдесят наберется. Вопросы попрошу задавать в конце… Сделали привал в лесу, у дороги на Судовую Вишню. Все комарика давят, а Савченко наш сон охраняет. Глядит — по обочине шоссе бредет фриц. Прихрамывает. В руке — дорожный саквояжик. Сразу видно: либо из отпуска, либо из госпиталя тылового возвращается. И в том, и в другом случае немца никто разыскивать не станет. И ни в каких списках он не числится… Скрутили. Отвели в сторонку, допрашивать стали. Разговорчивый такой — о семье, о родном Дрездене все рассказал. Недоволен порядками: полтора года тому назад мизинец на правой руке миной отчекрыжило, теперь в легких два осколка засели, а все на фронт гонят. Вспомнил, что до Перемышля его подвезли артиллеристы из сто двадцать седьмого гаубичного полка — это те, у которых эмблемой служат скрещенные мечи. А мы эмблему эту в лесу на рассвете видели, когда часовой чуть алярм не поднял… Поведал еще нам, что до ранения служил ротным фельдфебелем в семнадцатой дивизии.
— А дальше? — не выдержал ротный воспитанник Алеша Маленко.
Сорокин приобнял мальчугана.
— Сейчас услышишь… В конце допроса откуда ни возьмись две эскадрильи наших Пе-2 появились. Развернулись — ив пике. Прямо на нас! Ну, думаю, заскок у соколов какой-то, не иначе. Кто же мог знать, что за дорогой в двухстах метрах фрицевские склады горючего? Эх и сабантуй грянул! Правда, это когда со стороны наблюдаешь… А если сам под своими бомбами оказался — тут уже больше на плач бабий похоже… Мы-то ничего, уцелели, а вот «языку» осколок бомбы в голову угодил. Забрали из его саквояжика чистое белье, запасные китель и брюки. Накрыли фрица трофейной плащ-палаткой..
— Тоже мне гуманисты! — фыркнул Яремчук.
— Помолчи ты, праведник! — сперва Ломтиков повысил голос, но, встретясь взглядом с Добриченко, виновато поник.
Лейтенант кашлянул и велел Сорокину продолжать рассказ дальше.
— Тогда-то как раз и возникла идея: воспользоваться документами и обмундированием покойного Гофсна. Как известно, в аспирантуре немецкий я штудировал обстоятельно, даже диссертацию по-немецки задумал написать… А в зольдбухе фотографии Гофена не было. Вот и «воскрес» фельдфебель… Путешествие по вражеским тылам было весьма полезным. Разумеется, ничего общего с прогулкой по Невскому или по улице Горького… Неважно себя чувствуешь, особенно если встречаешься с патрулями. Четыре раза останавливали, ироды… Но, как видите, обошлось… Когда педантичные фрицы любезно указали мне самую короткую дорогу в семнадцатую дивизию, я для отвода глаз поначалу направился туда, а спустя десять минут — в противоположную сторону. Чтобы побольше высмотреть. Вот таким макаром «добирался» и в пятьдесят первый пехотный полк, и в сто двадцать седьмой артиллерийский… Короче говоря, побродил так, что ноги словно чугуном налились. Пришлось проситься на машину. Все окончилось бы мирно, да обер-ефрейтор Норде «земляком» оказался. Когда он стал присматриваться к моей правой руке, я вспомнил, что у настоящего Адольфа Гофена недоставало мизинца. Да и во внешности фриц, конечно, разницу подметил. Нетрудно было догадаться, что фортуна поворачивается ко мне спиной… Остальное было делом инициативы. — Сорокин вздохнул и умолк…
В чаще ельника лапчатые ветви переплелись, как колтун в волосах, а между ними еще гнездились тут и там клубочки темени. Сержант Пушкарь спросонок долго всматривался в предрассветный мрак. Разглядев наконец едва заметную фигуру часового, он спросил:
— Тишь и божья благодать?
— Порядок, — ответил Яремчук и насупился. — Денек предстоит веселый…
— Выше голову! Ценнейшие сведения добыли…
— Добыть добыли, а какой от них прок, ежели передать «Астре» не можем, — Яремчук снял пилотку, тряхнул рыжеватым чубом. — Больно далеко до своих. Рация не достанет…
Около мшистого пня под плащ-палаткой кто-то шевельнулся.
— Чего спозаранку митингуете? — раздался низкий, не унывающий никогда баритон Сорокина.
— Что и говорить, забот и на «студебеккере» не увезешь, — сострил Пушкарь, переобувая сапоги. — Узнали о противнике многое, подсчитали вражеские пушки, танки, бронетранспортеры. А откуда и куда прет немец столько техники? Эмблемы-то все новые. Нужен «язык» — хоть умри.
— Так ты же прихотлив, как капризная невесточка, — упрекнул товарища Сорокин. — Связист — мало знает, Ездовой — мелюзга. Регулировщик — опасно, будут искать.
— Совершенно верно. Нужен «язык» с изюминкой. Уж если рисковать, так знать, ради чего.
— Слушай, Пушкарь. У меня мелькнула идея. Вчера, когда Горяев пытался по рации связаться с «Астрой», какой-то «Рейн» сообщал «Шпрее», что к ней в ближайшие два дня нагрянет инспектор верховного командования сухопутных
