— А теперь, командир, крути на сто восемьдесят…
Бомбардировщики трижды ложились на боевой курс. В последнем заходе Александр толкнул штурвал от себя и нацелил нос самолета на голубой луч, продолжавший шарить по небу. Штурман дал длинную очередь, и луч погас. Заметно поубавилось вспышек на земле и от выстрелов зенитной артиллерии. Правда, с Сапун-горы тянулись три пунктира трассирующих строчек, но до них было далеко, и ударная группа полка туда не должна была входить. Скорее всего, туда залетел чей-то другой самолет, либо артиллеристы палили со страху.
От Севастополя уходили также морем. Порт и город горели. Языки пламени взметались ввысь, небо застилало черным смрадом.
Осветительные бомбы уже погасли, но было светло, как днем. Полыхали корабли, портовые сооружения, склады, дома. Невольно вспомнился 41-й год. Тогда вот так же горел город. И хотя теперь бомбили наши, Александр радости не испытывал. Наоборот, грудь наполнилась тоской и думой об Ирине. Как она, жива ли, здорова, не попала ли в лапы фашистов? Чтобы отогнать эти тревожные мысли, напомнил штурману и стрелкам:
— Теперь все внимание небу, ребята. Истребители не упустят момента, чтобы посчитаться с нами за корабли.
К счастью, прогноз не оправдался. Бомбардировщики обогнули полуостров с юго-восточной стороны, и ни один «мессершмитт» не появился. Возможно, фашисты поджидают их над Азовским морем, когда экипажи притупят бдительность. Возможно, что-то и другое помешало им.
Теперь луна светила сзади, на приборную доску, помогая пилотировать, и Александр чаще отрывал взгляд от пилотажных приборов, внимательно осматривая переднюю полусферу. Небо по-прежнему было темное, усыпанное звездами. А внизу черным-черно, даже лунной дорожки не видно. Изредка вдали мигнет огонек — то ли судно, то ли самолет, то ли кто-то кому-то подает сигнал, — и исчезнет.
Восточнее Керчи развернулись и взяли курс на север. Можно было не смотреть на компас — Полярная звезда висела прямо перед носом самолета.
— Подходим к береговой черте, — разогнал его грустные думы штурман.
Немецкие истребители так и не появились. Проворонили? Или сменили тактику? Как бы там ни было, здесь своя, родная земля и опасность минимальная: тут и зенитки наши прикрывают, и сесть можно, если подобьют, и выпрыгнуть с парашютом, не боясь попасть в плен…
— Прошли траверс Мариуполя, — голос штурмана повеселел, взбодрился. — Не забудь про АНО.
— Включаю. — Александр нажал кнопку аэронавигационных огней. Красные и зеленые огоньки засветились впереди. Пять пар. Значит, потерь нет. А сзади?
— Стрелки, ведомые на месте?
— Так точно! — доложил стрелок-радист. — Все три. Контролет, правда, малость отстал.
— Догонит… — Александр понял — подбит…
Ведущие начали снижение. Вот тут-то и раздался тревожный голос стрелка-радиста:
— Командир, Чайка передала, что посадку запрещают: над аэродромом кружит «Фокке-Вульф», а за ним следует группа «Юнкерсов» и «Мессершмиттов».
Вот почему не атаковали истребители: решили перенять нашу тактику, нанести удар по аэродром, когда бомбардировщики и истребители сопровождения произведут посадку.
Недурно, недурно. Урок, как говорят, пошел впрок; перестали бахвалиться своим превосходством, тоже прибегают к военной хитрости.
— Всем, всем. Следовать за мной на точку семнадцать, где недавно садились, — приказал Омельченко.
Снова на Мелитопольский аэродром, ближе к линии фронта. Повторяется Омельченко. Правда, вероятность того, что немцы узнали о прошлой вынужденной посадке в Мелитополе, мала; все равно Александр так бы не поступил. Но командир — Омельченко, и ему виднее. У этого варианта тоже есть свои плюсы: немцы меньше всего ожидают, что советские самолеты осмелятся садиться у самой линии фронта, скорее всего, примут их за новую группу, следующую на боевое задание. Минусом же, считал Александр, было то, что на Мелитопольском аэродроме не было никаких посадочных средств. Даже прожектор в прошлый раз не успели подвезти. А после недельных дождей аэродром, несомненно, раскис и сесть будет не так-то просто.
Омельченко, как и в прошлый раз, сел первым. Не выключая посадочных фар, поставил бомбардировщик по направлению посадочной полосы.
— Чибисы, садиться на минимальной скорости, грунт очень вязкий, — предупредил он.
Александр дождался своей очереди и повел бомбардировщик на посадку. Кое-где на аэродроме виднелись лужи, и самолеты, попадая в них, вздымали фейерверки. Но ни один не скапотировал.
Штурман стал помогать, напоминая о высоте. Видимость, несмотря на ясную ночь, при свете фар была намного хуже, чем при прожекторах. Хорошо, что Омельченко постоянно тренировал экипажи посадкам при фарах.
В лучах света Александр увидел разбитые колесами колеи, в которых блестела вода. Перевернуться в таких колдобинах ничего не стоит. И он отвернул левее, где летное поле было без борозд. Омельченко оценил это, скомандовал остальным:
— Садиться левее. — Запустил моторы и подвернул ближе к посадочной полосе.
Спустя пятнадцать минут все бомбардировщики благополучно произвели посадку. Омельченко, выставив охрану, приказал экипажам отдыхать в самолетах на своих рабочих местах.
2
15 ноября 1943 г. Полеты не состоялись из-за плохих метеоусловий…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Промозглый ветер гнал по небу черные рваные тучи, цепляющиеся за антенну приводной радиостанции, поставленной недавно на бугре недалеко от аэродрома. Временами из туч сыпал мелкий дождь вперемешку со снежной крупой. Было зябко и неуютно, даже самолеты, казалось, жались к земле от непогоды, и люди около них ходили вяло, трудились медлительно и неохотно. Авиаспециалистов на аэродроме было мало, многие бомбардировщики зачехлены: командир полка подполковник Омельченко разрешил отдыхать всем экипажам, за исключением тех, чьи самолеты были неисправны или нуждались в регламентных работах.
Непогода стояла пятые сутки, и пятые сутки полк бездействовал. Назавтра метеорологи обещали похолодание и прекращение осадков; значит, поступит команда на боевой вылет.
Омельченко вернулся в штаб — деревянный домик, приютившийся сбоку аэродрома, рядом со складскими помещениями, — и только собрался проверить летную документацию, как вошел дежурный по полку и протянул ему письмо, сложенный треугольником не очень чистый листок.
Омельченко развернул.
«Дорогой командир! Отец родной! — прочитал он написанное корявым, прыгающим почерком (писавший явно торопился и волновался). — Умоляю, как чеховский Ванька Жуков, забери меня отсюда, из штрафбата, в который я попал не по своей вине, а по злому стечению обстоятельств. Нас подбили над целью, и я тянул на одном моторе, пока не вытекло горючее из пробитых бензобаков. Удалось сесть на брюхо на нейтральной полосе. Немцы открыли по нам огонь. Штурман и стрелок были убиты, а я с радистом благополучно добрался до наших окопов. Самолет не поджег потому, что надеялся — вытащат наши. Но ночью немцы опередили. Вот за то, что я не выполнил приказ, не уничтожил технику, меня и шуганули без суда и следствия в батальон смертников. А ведь я летчик, и сам знаешь, неплохой летчик, пользы принесу больше там, где нужнее. Похлопочи, Александр Михайлович, век буду признателен и верен до гробовой доски. Твой Филатов Б.И.»
У Омельченко даже лоб покрылся испариной от волнения. Надо же такому случиться! Борька Филатов живым и здоровым объявился! А в полку месяц назад выпили за упокой души его и членов экипажа.
— Хорошие вести? — догадался дежурный, ожидавший, когда командир закончит читать.
— Отличные вести. — Омельченко уже обдумывал, что предпринять, чтобы вызволить летчика из штрафбата. — Оперуполномоченного нашего не видел?
— Видел. Минут пять назад находился в БАО, — ответил дежурный.
— Разыщи его и скажи, что командир просил зайти.
— Есть! — Дежурный козырнул и вышел.
