«Надо срочно писать отношение командиру штрафбата, — размышлял Омельченко, — и срочно посылать туда оперуполномоченного». — Взглянул на дату отправления письма. 19 октября. Быстро Филатов сориентировался — на третий день, как его сбили. А особисты — еще быстрее, — их рук дело. Подумал о старшем лейтенанте Бергисе, сменившем полгода назад капитана Петровского. С тем командир тоже не особенно ладил, а этот сразу норов показал: в полк прибыл старший лейтенант Говязин, сбитый над оккупированной территорией и скрывавшийся в одной украинской семье до прихода наших войск. Штурман отменный, снайпер бомбовых ударов, не раз выполнявший самые ответственные задания. По существующему положению, коль был сбит над вражеской территорией и находился там несколько дней, командир не имел права допустить его к полетам, пока уполномоченный особого отдела не проверит достоверность показаний вернувшегося. Вот Омельченко и поручил Бергису слетать на По-2 в украинское село, в котором, по словам штурмана, он проживал.
— Я не ваш подчиненный, чтобы вы мною командовали, — отрезал Бергис, нахохлившись, как молодой петушок перед дракой.
— Тогда тебе и делать здесь нечего! — взорвался и Омельченко. — Убирайся из полка!…
Пришлось дивизионному начальству гасить конфликт. Бергис поубавил спеси, но коготки, понял Омельченко, держал всегда наготове, и его дыхание позади всегда чувствовалось на каждом шагу. Может заартачиться и на этот раз. А медлить нельзя, в штрафбате Филатову долго не выдержать, парень он отчаянный, горячий и бесхитростный. Если еще живой. Жаль будет такого летчика.
Дежурный вернулся минут через десять, доложил, что приказание выполнил. За ним в кабинет вошел и Бергис, приложил руку к козырьку фуражки.
— Слушаю вас, товарищ подполковник.
Он был явно недоволен вызовом, насторожен и нахмурен, в глазах холодные льдинки. И Омельченко, чтобы не осложнять отношения, притушить самолюбие старшего лейтенанта, протянул ему руку.
— Здравствуй, Борис Иванович. Присаживайся, — указал взглядом на стул рядом. — Я вот о чем хотел посоветоваться с тобой. — И протянул письмо оперуполномоченному. — Прочитай.
Брови на лице старшего лейтенанта распрямились, блеск льдинок в глазах поугас. Он неторопливо прочитал, сочувственно вздохнул:
— Не повезло вашему подчиненному. Хороший был летчик?
— В том-то и дело. Таких не учат, такие рождаются. А его в пехоту, в штрафбат.
Бергис подумал.
— Вряд ли я чем могу помочь. Пишите бумагу, а я по своей линии буду действовать.
— Само собой, напишем. Но сам знаешь, как нынче почта ходит. Надо лететь туда, вырвать летчика всеми правдами и неправдами.
— Так погода вон какая.
— Метеорологи назавтра обещают улучшение.
Бергис снова подумал.
— У меня других столько дел…
— Понимаю. Но надо выручать летчика. И лучше тебя, полагаю, никто не сделает, — польстил Омельченко.
Бергис глубоко вздохнул, поднялся.
— Доложу своему начальству. Если освободят от других дел, слетаю…
До вечера Бергис на глаза не попадался и не звонил. Видно, вновь предложение командира воспринял как посягательство на свою самостоятельность, на свое особое положение. Как он доложит начальству, не передернет ли? Самому же обращаться в особый отдел Омельченко считал некорректным.
Перед ужином в штаб поступило боевое распоряжение: все боеспособные экипажи готовить по Севастопольскому порту.
Оперуполномоченный так и не объявился. Омельченко стал думать, какие другие пути найти для вызволения Филатова из штрафбата, кого другого послать вместо Бергиса, но пришел к выводу, что если он пошлет запрос по почте или телеграфу, даже если сам полетит, результат может получиться пшиковый — с шифрограммой возня начнется, а его, командира, воспримут как заинтересованное лицо. И все же распорядился начальнику штаба подготовить на Филатова характеристику и все необходимые документы для возврата летчика в полк.
К утру ветер повернул с севера, сразу повеяло холодом; облака стало рвать, обнажая стылое звездное небо; и землю начало сковывать морозом.
Во время завтрака к Омельченке подошел Бергис. Козырнул, как и полагается младшему по чину, доложил коротко, официально:
— Вылет разрешен. Я готов.
— Вот и отлично, — повеселел Омельченко. — Завтракайте, переодевайтесь в летное и в самолет. Летчик предупрежден.
— Я уже позавтракал, — не разделил радость командира оперуполномоченный, снова сводя к переносице свои красивые черные брови. — Пойду переодеваться…
Землю схватило довольно прочно, она гремела под сапогами, словно жесть; трава будто поседела, и с нее летела серебристая пыльца.
Омельченко сам проводил Бергиса в полет, еще раз перечисляя заслуги Филатова и наказывая без него не возвращаться.
После того, как По-2 оторвался от земли и взял курс на северо-запад (Филатов, как выяснил Бергис, находился под Уманью), подполковник направился к бомбардировщику, у которого уже суетился экипаж капитана Ковалева. Техник самолета, худой и длинный лейтенант, подобострастно вытянувшись, доложил, что неисправность, о которой доложил летчик после полета, обнаружить не удалось. По лицу было видно, что авиаспециалист волнуется: если мотор в полете снова даст перебои, ему несдобровать — какой ты хозяин самолета, коль не можешь содержать его в исправности.
Пусть поволнуется, ему, командиру, тоже не сладко: Бергис полетел против своей воли и, значит, еще больше ожесточился против него. А с людьми из особого отдела лучше жить в мире… Но теперь поздно об этом рассуждать, да и не такой он, Омельченко, человек, чтобы пасовать перед кем бы то ни было, идти на сделку с совестью. С Бергиса, как и с других, он требует то, что они должны выполнять по долгу службы.
Полет с капитаном Ковалевым добавил новые неприятности: как Омельченко и предполагал, с двигателями было все нормально, просто летчик терялся в ночном полете, неуверенно пилотировал и потому вернулся с задания, свалив вину на технику.
— Ты что, никогда по приборам не летал? — спросил на земле Омельченко.
— Летал, — виновато и подавленно ответил Ковалев. — Правда, маловато.
— Значит, надо больше сидеть в тренажере. Тренироваться под колпаком.
— Да я и так все свободное время тренируюсь. Разрешите лучше, товарищ подполковник, летать мне днем. На любые задания.
— Днем тебя собьют в первом же полете! Ты что, не знаешь, что против нас фрицы посадили эскадру «Удет»? Там все асы. А что ночью — боишься?
Ковалев опустил голову. Негромко произнес:
— Боюсь. — Достал папиросу, помял. — В предпоследнем полете я над Севастополем, когда меня ослепил прожектор, потерял пространственное положение. Не знаю, каким чудом вывел самолет у самой земли…
Так вот оно, в чем дело!
— А чего же ты молчал, сразу не признался?
— Стыдно было.
— Это пройдет. Не ты первый и не ты последний. Слетаю с тобой еще ночью. Не так страшен черт, как его малюют. Освоишься…
С аэродрома Омельченко направился в штаб: может, что-то известно о Бергисе. Просил о любых осложнениях в штрафбате звонить, в этом случае подполковник готов был обратиться к командующему фронтом.
Но звонка не было, и летчик По-2 пока о возвращении своем не сообщал.
После обеда экипажи пошли отдыхать перед боевым заданием. Омельченко тоже должен лететь, вести свой полк на бомбежку порта. Накануне он спал плохо и чувствовал усталость. Но сон не шел. Повертелся с боку на бок, встал и хотел сесть за стол, написать письмо жене, как вошел дежурный и негромко, чтобы не разбудить отдыхающих, доложил:
— По-2 возвращается.
— О Филатове не сообщили?
Дежурный пожал плечами.
— Диспетчер ничего не сказал.
Омельченко заторопился на аэродром.
По-2 приземлился минут через десять. Летчик выключил мотор, вылез на крыло и стал помогать Бергису, который почему-то не поднимался с места и, как показалось подполковнику, был бледен и беспомощен. Уж не ранен ли? Тихоходный «рус-фанер» мог атаковать любой немецкий самолет, повстречавшийся на воздушных дорогах.
