Двойственное это положение тяжело раненого человека не могло продолжаться долго — Олега надо было везти домой, в Придонск. Здесь, в больнице, его уже дважды подключали к аппарату «искусственная почка», проведенные процедуры несколько улучшили общее самочувствие, но жуткая рана на ноге и не думала заживать, да и правая рука сильно болела, висела порванной тряпкой, пальцы на ней едва-едва шевелились.
… Олегу стало хуже.
Ему грозил сепсис, общее заражение крови.
Начиналась гангрена правой ноги.
Врачи забили тревогу.
На долгие три недели он впал в кому, потерял сознание, не зная, что было с ним дальше, ничего больше не чувствовал.
А события с тех первых часов его беспамятства разворачивались стремительно — ждать больше было нельзя.
* * *
На стол губернатора Придонской области легла телеграмма — «молния»:
«УМОЛЯЕМ СПАСТИ НАШЕГО СЫНА, ОФИЦЕРА МИЛИЦИИ ОЛЕГА АЛЕКСАНДРОВА, ТЯЖЕЛО РАНЕНОГО В ЧЕЧНЕ. СРОЧНО НУЖЕН САМОЛЁТ ДЛЯ ЕГО ТРАНСПОРТИРОВКИ В ПРИДОНСК. ВЕЗТИ ПОЕЗДОМ ИЛИ АВТОМАШИНОЙ ЗАПРЕЩЕНО МЕДИКАМИ.
ПОМОГИТЕ! УМОЛЯЕМ!
Отец и мать Олега Александрова».
Неправда, что все нынешние начальники — казнокрады, взяточники и чёрствые люди. Есть ещё на Руси отзывчивые и думающие о простых смертных чиновники! Это — государственные, ответственные люди, понимающие, что такое для России солдат, милиционер, сотрудник ФСБ, жертвующие ради страны, её благополучия, процветания и мощи своей жизнью или здоровьем.
Одним из таких совестливых и волевых чиновников был губернатор Придонской области Александр Ковалёв.
Он прислал за раненым кинологом, рядовым, в общем-то, ментом, Олегом Александровым, самолёт санитарной авиации и сопровождающих врачей.
А в аэропорту Придонска самолёт с умирающим милиционером ждала машина «скорой помощи».
Олега отвезли в областную клиническую больницу.
Борьба за его жизнь продолжалась…
Практически Олег снова оказался в реанимации. Только теперь дома, в родном городе, где у его родителей были знакомые доктора, и где немного легче было решать те или иные проблемы. Но болезни, — такой грозной, как гангрена — всё равно: начальник ты или рядовой обыватель. Болезнь грызла тело молодого беспомощного сейчас парня, торопилась сделать своё чёрное, жуткое дело — отправить этого парня на тот свет, не дать ему возможности прийти в себя, открыть глаза, что-то сказать, спросить…
Олег снова был на аппарате искусственного дыхания. Он балансировал на грани жизни и смерти.
Самое страшное могло случиться в любую минуту. Врачи не скрывали этого от родителей Олега, да они и сами это понимали. Видели лицо сына — смерть уже положила на него свою мёртвую тень.
И всё же доктора, профессора своего дела, замечательные люди — Виктор Булынин, Леонид Косоногов, Вадим Глянцев, Нина Шаповалова, Пётр Кошелев, Иван Машуров, Александр Глухов, Анатолий Лаврентьев, Валерия Ланецкая, Галина Фурменко, Вадим Юденков Сергей Петросян, Альберт Летников… — жаль, нельзя назвать всех врачей и медсестёр, которые, что называется, восстали против старухи с косой, гнали её прочь всем своим опытом, мастерством, просто человеческим участием в преодолении беды, стремлением вырвать у смерти молодого человека, которому ещё жить да жить, приносить пользу государству и радость родителям.
И весь город помогал, чем мог.
Курсанты двух учебных заведений, школы милиции и авиационного училища, сдавали кровь; некая фирма, не страдающая тщеславием, послала в Москву, за плазмой, самолёт; на любые просьбы врачей горячо отзывались администрация области, УВД; генерал Тропинин знал все подробности происходящего в больнице, знали их и в управлении уголовного розыска, и на питомнике.
Может быть, от этого общего участия Олегу и полегчало, на один день его даже вернули из реанимации в общую палату, Нине Алексеевне разрешили быть с сыном, пытаться его кормить.
Но так было только один день.
Старуха с косой в очередной раз замахнулась на его жизнь.
Олега сразила острая сердечная недостаточность.
Притихшая было в глубине тела гангрена снова дала о себе знать всеми медицинскими показаниями.
Мучила Олега и жуткая боль — он кричал при перевязках, рвался из рук врачей и медсестёр.
Он снова умирал.
Врачи созвали срочный консилиум. Мнение было единодушным — ампутация правой нижней конечности. Иначе смерть.
Спросить согласие на операцию можно было только у родителей Олега — сам он был без сознания.
* * *
Медленно, почти неделю, Олег приходил в себя.
Сначала стал различать звуки: тихо играло радио, позвякивали хирургические инструменты в руках медсестры, потом он различил её голос:
— Больной! Вы меня слышите?
Он открыл глаза, сказал: «Да, слышу».
Вошёл врач, хирург, в высокой, зеленоватой, как и халат, шапочке, внимательно глянул в лицо Олега. Теперь тот отчётливо воспринял вопрос:
— Как вы себя чувствуете?
— Хорошо. — Олег попытался улыбнуться.
— Ну что ж, молодец. — Хирург поправил простыню на груди больного, явно тянул время, собираясь что-то сказать, но не решался или искал подходящие слова.
Пахнýло нашатырём, медсестра, серые глаза которой смотрели на Олега участливо и тревожно, назвала врача по имени-отчеству — Александр Анатольевич — спросила его о чем-то, Олег не расслышал её негромких слов, и врач кивнул, согласился о ней. Потом снова обратился к Олегу.
— Олег Михайлович, состояние вашего здоровья вызывает у нас опасение. Консилиум пришел к мнению, что вам необходима срочная операция — развивается сепсис, гангрена. Возможен летальный исход. Вы меня понимаете?
— Понимаю.
— Вам необходима ампутация.
Олег закрыл глаза, тяжело и, как ему казалось, долго думал. Он не видел, как медсестра приблизилась к нему с ваткой, смоченной в нашатыре, что у неё под руками и заправленный уже лекарством шприц, что она вопросительно смотрит при этом на врача, ждет команду.
Хирург жестом остановил её. Видел волнение медсестры, и сам переживал не меньше. Оба они знали, что этот тяжело больной человек, только что вернувшийся в реалии жизни, ещё полностью не отошёл от наркоза, не чувствует своего тела, не знает, что операция уже была, нога ампутирована, и ему надо сообщить об этом искусно, по-человечески заботливо, не добивать и так уже нарушенную страданиями и мыслями психику. Ведь он сам не в состоянии был давать согласие на операцию, за него это решили другие, пусть и самые близкие люди, родители, но инвалидом стал он, ему жить дальше — и с этим тяжелым увечьем, и с мрачными, изнуряющими мыслями. А они, эти чёрные мысли, неизбежны, хирург хорошо это знал…
— Речь идет о ноге, доктор?
— Да, Олег Михайлович. Бедро уже не воспринимает медикаментозного лечения, лекарства и процедуры не помогают. Рука — жива, нервы затронуты, да, но она функционировать будет. Правда, рукой придётся серьёзно заниматься, тренировать её, разрабатывать. А нога… Увы!
— Я понимаю… Требуется моё согласие на операцию?
— Да, Олег Михайлович, так положено.
— Значит, у меня… У меня нет выбора?
— Теперь нет. Иначе… вы бы ушли от нас, Олег Михайлович.
— Вы хотите сказать… — Олег со страхом глянул на простыню, туда, где должны быть ноги. Обе ноги!
— Ампутация была проведена двадцать четвертого числа, Олег Михайлович. У нас не было выхода.
Повисла жуткая длинная пауза — по лицу Олега ходили буграми нервные желваки.
Медсестра держала ватку у его носа.
Здоровой, левой, рукой он отвел её пальцы.
— Не надо… Я понимаю… Но я… Я ничего не чувствую, доктор!
Всё той же левой рукой Олег стал ощупывать себя: вот левая нога, бедро, колено… Правое бедро…
Колена не было. Не было!!!
Теперь уже, не спрашивая разрешенная врача, медсестра сделала Олегу успокоительный укол.
Медики молча стояли у его постели. Слова сейчас не были нужны.
Олег сжал зубы, закрыл глаза. Одинокая тихая слеза скатилась по его небритой, вздрагивающей щеке.
Жалко было себя. Случилось то, чего он больше всего боялся.
Но надо было жить дальше.
* * *
Надо ли?!
Теперь эта подлая, парализующая волю мысль жила в его голове постоянно, не давала спать, набираться сил, мешала думать о чём-то другом — отвлечённом или просто нейтральном. Безногий, с перебитой рукой — кому он нужен, кроме бедной его, исхудавшей и постаревшей матери, которой разрешили быть с ним, в палате?! Которая ухаживает за ним, как за малым и беспомощным ребенком: кормит с ложки и выносит за ним судно. Конечно, есть ещё и отец, он, родной его Яковлевич, тоже извелся, но в больнице он бывает реже, работает. Олег день и ночь с матерью — она взяла отпуск за свой счет, с ним круглосуточно. Тянет его из могилы, к жизни, но смерть по-прежнему рядом, скалит по ночам хищные свои волчьи зубы, хохочет в самое ухо: «Никуда ты не денешься, парень. Всё равно ты будешь мой. Мо-о-ой!… Я и не таких ломала, вгоняла в гроб. Но те были покорнее, не трепыхались и не корчили из себя героев. Зачем это тебе? Ты — обыкновенный российский мент, заурядный человеческий экземпляр, а вы, человеки, все смертны, рано или поздно приходите ко мне, и я щажу тех, кто не сопротивляется — не мучаю их, они умирают легко, иные с улыбкой. Ведь потом наступает другая жизнь, небесная, все о ней знают, но почему-то боятся ее… А меня не надо бояться… Иди ко мне, парень, иди!»
