Издревле, знать, служило Городище убежищем для бездомных и отважных, неуютным и небезопасным пристанищем для людей, поставленных вне закона. Где-то за опушкой Хачинского леса устанавливалась новая вера — староверы искали укрытия на Городище, устанавливался новый порядок — враги этого нового порядка шли на Городище.
Кто знает, быть может, сто тридцать лет назад на Городище пылали костры крестьянских отрядов. Быть может, этот дуб помнит Дениса Давыдова! Первые русские партизаны дубьем выбивали из родных сел фуражиров — «миродеров» — шаромыжников из корпуса маршала Даву, насмерть дрались с экзекуционными партиями наполеоновской «Великой армии».
Здесь играл и чистый солнечный луч, и, шипя, поднимала голову болотная гадюка. Здесь вили себе гнезда измена и геройство. В этих зарослях лихие люди делили при свете луны отобранное у купцов золото; здесь искали свободу беглые рабы князей Литвы и королей Речи Посполитой, прятались дезертиры и самогонщики; отсюда уходили в набег бандиты из «белорусского войска» генерала Булак-Балаховича, и головы столетних лесных великанов отражали зарево зажженных ими пожаров. Здесь партизаны Белоруссии готовили изгнание немцев и белополяков. И снова долгие годы не заходил сюда человек, и тогда на Городище привидениями носились только тени прошлого и красными углями горели по ночам глаза непуганого волка…
И вот опять взвились костры на Городище. И хоть невелик пока наш отряд, хотя все наши шалаши еще умещаются под дубом-великаном, от зажженного нами костра запылают в пламени народной войны вражеские гарнизоны на оккупированной Могилевщине.
В два-три дня неузнаваемо преобразилось Городище. Потянулись от шалаша к шалашу свежевытоптанные стежки, повели от шалашей к ручью, от ручья к огромному костру, где под надзором вчерашнего интенданта-приймака из Смолицы кипел в пятиведерном котле на тагане партизанский ужин. Застелился но лесу дым. И не вполголоса, а во всю мощь своих легких матюкал Лешка-атаман незадачливого добровольца, оставившего на ногах старосты хромовые сапоги и пришедшего в отряд в лаптях. А рядом Барашков объяснял толпе бывших приймаков устройство железнодорожной электромины, не замечая ни ржания тройки лошадок, отобранных Блатовым у полицаев — расхитителей колхозного имущества, ни смертного визга поросенка, только что доставленного в отряд Щелкуновым, днем «раскурочившего» бургомистра подлесного села. Еще два дня назад десантники прятались, боясь костер разжечь, а теперь даже Самсонов, наш осторожный и осмотрительный капитан, присев на корневище дуба, с выражением искреннего наслаждения слушает игру вихрастого вологодского парня на голосистой гармони и не видит ничего предосудительного в столь грубом нарушении правил, предписываемых «Спутником партизана».
— Эх и развернемся же мы теперь, — говорит он десантникам. — Раньше к нам одиночки шли, а теперь толпами валят!
Пестро и шумно в лагере на Городище.
Гремя котелками, сходятся к повару партизаны, и — что это? — ни у одного нет при себе оружия, многие в нижних рубашках, без амуниции и заплечных мешков! Винтовки и полуавтоматы, ремни и верхняя одежда в живописном беспорядке разбросаны под деревьями, висят на сучьях, валяются на примятой траве у шалашей. Сгущаются сумерки, безоружные партизаны разбредаются по лесу, и в безмолвном вечернем воздухе стучит топор, трещат березы, слышится смех, перекликаются веселые голоса, и звучно вторит им лесное эхо. А вот наша певунья Надя — в который уже раз по просьбе партизанской публики поет под гармонь новые, незнакомые партизанам советские песни, и окруженец на слух подбирает мотив «Землянки» и «Синего платочка». Бойцов молодого отряда беспокоят по ночам комары, еще не каждый партизан обзавелся плащ-палаткой или одеялом, и потому от темна до зари полыхают костры на Городище, посылая в черное небо снопы огненных искр.
Партизанский лагерь! Островок среди враждебного, коварного моря…
2
— Отряд, становись! — зычно, поверх гула в лагере, вскоре после запоздавшего ужина командует Кухарченко.
Выстраиваемся в две шеренги поперек поляны. Перед строем под царь-дубом стоят Самсонов, Аксеныч, Полевой и Кухарченко. При свете костров мы, десантники, замечаем, что свой летный шлем наш командир отдал Кухарченко, а сам надел новенькую фуражку с красным «общевойсковым» околышем.
— Смирно!
И говор сразу обрывается, слышен лишь треск костров.
Носком сапога Кухарченко подкинул в огонь охапку сухих еловых лап. Высоко взметнулось языкастое пламя, весело затрещал сушняк. Стало ясно видно, что Лешка-атаман — видно, для пущей воинской солидности — навьючил на себя целую сбрую скрипучих ремней.
— Командование, — начал Кухарченко, широко улыбаясь, — поручило мне зачитать вам приказ номер один по нашему отряду. Но ввиду темноты я вам его лучше так растолкую. В общем, командиром отряда назначается капитан Самсонов, начальником штаба Аксеныч — лейтенант Курпоченко, комиссаром — старший политрук Полевой. А я… я назначаюсь командующим боевой группой. Словом, все боеспособные мне подчиняться обязаны — лейтенанту-орденоносцу Алексею Харитонычу Кухарченко. Ясно? А всякие там нестроевики — повара, «хозсброд», Блатов со своей конницей могут мне не подчиняться. На свой страх и риск. Мой орел — заместитель — старший сержант Токарев, выдающийся, хотя и разжалованный летчик нашего времени, сбитый стрелок-радист, он же Великий Комбинатор. Тут есть лейтенанты и даже капитаны-абкруженцы, так комсоставу обижаться нечего. Проявят себя — командовать будут. Тому, кто год на печке сидел, с тараканами воевал да клопами командовал, сперва поразмяться маленько не мешает. Отпуск кончился… Предупреждаю — парень я рисковый, своей шкурой не дорожу, а чужой и подавно! — Кухарченко снова подбросил в огонь ворох рыжего лапника и продолжал: — Командирами трех отделений моей боевой группы назначаются: Барашков — первое отделение, Богданов — второе и Боков — третье. Командиры! Шаг вперед! Боков! Где Боков?
— Тута, — послышалось из рядов.
— Дрыхнешь, что ли? Где тебя черт носит? Вот вам Василии Боков, он у меня командиром третьего отделения. — Не утерпев, Кухарченко добавил с издевкой: — Он же заместитель командира диверсионно-десантной группы…
«Командующего» слушали со смешками и улыбочками. Он успел уже со всеми перезнакомиться и всем понравиться. Весь наш молодняк, вижу я, подражает его приемам и ухваткам.
Назначение Токарева заместителем командира группы тоже было встречено всеми с радостью. В этом добродушном богатыре много обаяния, он не кичится ни своим инженерным образованием, ни временно утерянными авиационными «крылышками», со всеми прост, благодушен.
Вслед за Кухарченко выступил наш комиссар, старший политрук Полевой. Он сухо зачитал именной состав боевой группы и хозяйственной части. Полевой не пользовался особой любовью среди молодежи своей собственной группы. Лейтенант Васька Виноградов, прозванный Баламутом, не очень долюбливающий армейскую дисциплину, говорил, что Полевой больно придирчив и непокладист, ужасно осторожен, чертовски строго следил за порядком среди курпоченковцев. «Надоел он нам, зануда, своими политинформациями, — без обиняков заявил десантникам Баламут. — Дай ему волю, так этот сухарь с нас, комсомольцев, членские взносы тут — земляникой да грибами, что ли, начнет собирать!»
Мы вспомнили эти слова, когда Полевой заговорил перед строем о необходимости создания крепкой партийной и комсомольской организаций. Он назвал эту задачу неотложной и раза два-три скучно повторил, что только партийный контроль поможет нам «не натворить глупостей и ошибок».
— Приказ о создании отряда — это только самое начало, — говорил он, — начало большой, огромной работы. Отряд наш — не воинское подразделение, а скорее маленькая советская партизанская республика, оторванная от Большой земли. Мы должны заново, в самые сжатые сроки, построить эту республику. Какими методами, какими приемами будем строить мы нашу республику — вот вопрос.
Говорил комиссар сухо, деловито, даже казенно, безо всяких нарядных слов. Его речь не захватила, не увлекла нас. Его слова о «глупостях и ошибках», которые мы можем натворить, об опасностях «партизанщины», показались неуместными и обидными.
После него начштаба Аксеныч сказал:
— Товарищи! У нас отряд! Он даст нам новую струю жизни!
Аксеныч смешался, запнулся, махнул рукой и заверил нас, что хоть оратор из него, известно, никудышный, но кровь свою он в любую минуту по капле отдаст, а пока надо съездить ночью в подлесные деревни и выкопать припрятанное весной оружие и собрать разное военное имущество.
Яков Аксеныч Курпоченко слывет «своим» парнем: он храбр, покладист и прост. В страшном сорок первом году лейтенант кадровой армии Курпоченко прибрел, измученный, раненый, в родное село на Могилевщине. Часть Красной Армии, в которой он служил, перестала существовать — ее смела волна германского нашествия. Он был очевидцем кровавого разгрома, видел, как командиры и красноармейцы срывали звездочки, как полками шли в плен растерявшиеся, раздавленные поражением люди, как плакал, расставаясь со своей пушкой, земляк-артиллерист, как в одиночку, парами, мелкими группами пробирались к своим, непримиримые и непокоренные. Молодой лейтенант не сидел в родительском доме без дела, его не запугали слухи о взятии Москвы — он готовил людей, запасал оружие. Прослышав о нашем десанте, он немедля ушел в лес, поставив на карту не только свою жизнь, но и жизнь оставшейся в Смолице семьи.
