— Вот оно что!.. — протянул Барашков и, помрачнев вдруг, спросил, поднимаясь на ноги: — А я кто, тоже лейтенант?
— А вы все — младшие командиры, — усмехнулся Кухарченко и пошел к кружку «командиров», оживленно беседовавших со своим «капитаном», оставив нас искать утешение во внезапном производстве.
— Ну, а ты кто? — спросил я Щелкунова. В стороне от товарищей он разводил костер. — Ефрейтор?
— Разве нам не одним приказом присвоили старшинское звание? — усмехнулся Володька. — А если всерьез говорить, то не нравится мне этот маскарад. Все мы, выходит, самозванцы. Но командир говорит, что нам не до церемоний, не до фанаберий: нас одиннадцать, а против нас вся махина фашистского вермахта. Кстати… — Володька с видом заговорщика оглянулся по сторонам. — Начинается заваруха! Заметил, Кухарченко и Боков оба лейтенантами вдруг стали? В чем тут дело? Боков, понимаешь, пытался отговорить Самсонова от объединения с этими ребятами. Это, говорит, нарушит указания «Центра», нам велели, мол, заниматься только разведкой и диверсией, нам нельзя обрастать людьми, создавать отряды: мы должны оставаться маленькой группкой. И все в этом роде. Самсонов ему на это отвечает, что не может он отказать людям, раз они хотят бороться за Родину, сколько бы их ни приходило. Чуешь, какая заваруха началась!
— Ну, это не наше дело, — сказал я, поразмыслив. — А при чем тут Кухарченко?
— Как при чем? С Боковым-то командир разругался? А что ему мешает Лешку своим заместителем сделать?.. Тьфу, черт! Все спички извел! — Он стал на колени, раздул щеки. — Фу! — Володька потер кулаком глаза. — Эх вы! Не догадались с Барашковым топор у бургомистра одолжить.
Вдвоем мы кое-как развели костер, сходили по воду в болотце, повесили котелки надогнем. Надя, весело напевая, крошила финкой гречневые концентраты.
Я подошел к товарищам.
— В общем, — говорила Алла Буркова, — мы уже порядком насолили здешней немчуре: мины, расстрелы… Как бы нам не пришлось вскорости покинуть этот Хачинский лес.
— Да и дезертир ваш, — усмехнулся связной от группы Курпоченко Виктор Токарев, богатырь в летном комбинезоне, — может наделать нам всем кучу неприятностей. Придет к немцам с повинной и выложит им ключ от нашей лесной квартиры, где деньги лежат!..
— Какой дезертир?! — в один голос спросили мы с Барашковым.
Токарев не успел ответить: полил дождь, хотя небо было солнечным, безоблачно синим. Это был настоящий душ, отвесный, сверкающий, частый. Все полезли под плащ-палатку и под парашюты — их Кухарченко принес ночью из Рябиновки.
Под веселый, звонкий шум сверкающего слепого дождя Щелкунов рассказал Барашкову и мне о бегстве Гришки, товарища Гущина и Богданова, ушастого приймака из Рябиновки.
Гришка сбежал под утро с поста у лагеря и уже больше не возвращался.
Богданов так объяснил причину бегства своего бывшего друга:
— Не поверил, видать, в нашу силу. Армия, мол, вон какая сила — пушки, танки — и то не могла с немцем совладать. А у нас и вовсе мало силенок, с бору по сосенке, не устоим против немца, плетью обуха не перешибешь: словом, артель «Напрасный труд», перестреляют, перевешают, а для него главное — шкуру свою соблюсти. Немец-то, слыхать, опять наступает, на Керчь, Севастополь, похваляется — Харьков взял… Да и всегда был Гришка слаб в коленках. Таких людей в этой сторонке «баязливцами» зовут.
Щелкунов, никогда не стеснявшийся вслух выражать свои мысли, грубо заметил:
— Если так, то, наверно, и ты, и твой Гущин тоже смотаетесь да и выдадите нас немцам. Куда теперь этот Гришка денется? Одна дорога ему — к фрицам! На месте командира я не брал бы в нашу комсомольскую десантную группу всяких окруженцев и тем более военнопленных, пусть и беглых…
Лицо Богданова налилось кровью, глаза зло сверкнули из-под сдвинутых бровей, но, прежде чем он смог возразить, послышался громкий голос Самсонова:
— Если, Щелкунов, я еще раз услышу подобные разговоры — ты разлагаешь коллектив — уйдешь от нас ты, а не Богданов и Гущин!
Токарев и ни слова не промолвивший Покатило обменялись тревожными взглядами, потупились в неловком молчании. Щелкунов, бледный, с перекошенным лицом, проговорил:
— Вам известно, Георгий Иванович, как расценивает сталинский устав сдачу в плен?
— А вам известно, Щелкунов, как расценивает устав неповиновение командиру? И я тебе не «Георгий Иванович», а «товарищ командир»! Понятно? И к сведению всех бойцов: я не потерплю антагонизма между десантниками и партизанами. За всякое проявление вражды карать буду… Расстреливать буду!
— Опять расстреливать… — пробормотала Надя, помешивая прутиком кашу в котелках. — Воевать-то когда начнем?
По бледному лицу Самсонова пробежала нервная судорога, и он привычным жестом потер пальцами лоб и дергавшиеся брови.
— Все в сборе? — спросил командир. Голос его еще был тугим от волнения. — Расскажите-ка про свою группу, — обратился он к Токареву и Покатило, — про то, как зимовали тут.
— Да что рассказывать… — проговорил раскатистым басом Токарев, с улыбкой поглаживая давно не бритый подбородок. Он сидел согнувшись, подпирая массивной головой верх палатки. — Нас двадцать человек. Командиром — лейтенант Курпоченко, я у него помощником, комиссар — старший политрук Полевой. Все мы были в плену или в окружении, осели в этом районе…
— В приймаках? — не без ехидства полюбопытствовал Щелкунов.
— Вот именно. Как говорят белорусы, приймачья доля — собачья. Сам я старший сержант, стрелок-радист. Был лейтенантом в кадровой — да разжаловали за лихачество в воздухе. Сбили меня над Брестом. В октябре дотопал я до этих вот мест, да и застрял в Смолице. В Смолице много окруженцев, приймаков этих самых, зимовало. Дело еще в том, что из Быхова в Смолицу наши до немцев мучной склад перевезли, так что было чем прокормиться, не делая из еды культа, да и староста там хороший, свой человек. Работали, конечно. Возили картошку с поля, хлеб молотили, за дровами ездили, на базар, на мельницу. Раза три немец наезжал, тогда прятались в болоте. Посылал немец жителей шоссейку расчищать, так мы не ходили, а вот когда оружие, что на полях сражений осталось, приказали собирать, то охотно взялись за дело: всякий хлам в Быхов возили, а все исправное оружие прятали. Хватит его на большой отряд. Ну что еще? Тесали зимой березу, точили веретена для прях… Сам я с Дальнего Востока, человек городской, инженером-строителем был, а всему научился. Слыхать было, что в Могилеве наши пленные на морозе насмерть мерзнут. Каждое утро немцы на машинах мертвецов вывозили из лагеря и сваливали в кучу за авиационным городком — человек сто, сто пятьдесят. В Быхове евреев всех расстреляли — набили целый противотанковый ров, пулеметами старых и молодых покосили. Землицей их слегка присыпали, а весной «от сперенья духа», как тут говорили, «шевеление в том рву произошло…». Сашко Покатило вот в лагере военнопленных в Быхове сидел, еле сбежал. Он вам такое расскажет…
— Ты про то, как организовались, лучше расскажи, — неловко скрывая смущение, перебил Токарева мрачноватый лейтенант-пограничник. — Это им не больно интересно, как мы в лагерях сидели.
— Организовал нас Аксеныч — лейтенант Курпоченко, — продолжал Токарев. — Сам он местный, смолицкий. Всю зиму подговаривал нашего брата весной в партизаны уйти. Связался со старшим политруком Полевым и другими окруженцами в Добуже, соседней деревне. Начали собираться тайком у безногой Аниски, читали геббельсовские газеты, обсуждали положение, раза два-три листовки советские находили. Из Вейно Курпоченко — Аксеныч наш — приносил переписанные от руки сводки: кто-то там их по радио из Москвы принимал. Был еще слух про какого-то Богомаза. Слышали, отряд он создал, немцев крепко бил, а потом все затихло, — говорят, разбили его. Вот и вся история наша… Как прошел слух про десант ваш, так мы и вышли в лес из Смолицы и Добужи. Ребята у нас хорошие, так и рвутся в бой, да и не знаем толком, с чего начать. Пока оружие собираем. Пулемет один нашли. Мы его как-то пробовали в лесу, слыхали небось?
В силы наши верите? — спросил упрямый Щелкунов, вызывающе скрестив взгляд с испытывающим, закипающим взглядом Самсонова.
Ваши силы — наши силы, — нашелся Токарев, улыбаясь несколько натянутой улыбкой.
Щелкунов наклонился ко мне и прошипел на ухо:
И ваша махорка и патроны — наша махорка и патроны. Силен мужик?
Я не ответил, но подумал: «Командиру придется туго не с одним Кухарченко». И пристально посмотрел на Щелкунова, на его нескладное, безбровое лицо, непокорный светлый чуб, на голубые, очень юные, упрямые, правдивые и смелые глаза.
Дождь кончился. Мы накинулись на пахнувшую ольховым дымком гречневую кашу, быстро расправились с ней, похваливая Надю.
Ну, кто куда, — объявил Кухарченко, согревшись на солнышке, — а я купаться. Уж полторы недели, как мылся в Сандуновской бане. С «Жигулевским»!
