Рютин сломя голову несся в носовой погреб боезапаса, а над палубой звучало:
— Самолет противника, «рама», правый борт, пять тысяч метров…
Точно за большим магнитом-невидимкой, синхронно, слаженно поворачивались в сторону правого борта орудия и пулеметы. Стволы, готовые полоснуть свинцом и металлом. Однако фашистский разведчик был осторожен — изменил курс, пошел мористее.
— Готовность два! Команде приготовиться к обеду! Бачковым — на камбуз!
Люди дули на озябшие руки, пританцовывали на скользкой холодной палубе — день ненастный, ветреный… Ожидание скорого обеда — горячего борща, макарон с тушенкой и вдобавок ко всему ста граммов наркомовских — взбодрило, приподняло настроение. Вот уже слышны шутки, смех.
Алексей Рютин нес про запас к пулемету старшины Головатюка коробки с патронами и думал: «Нет, надо сегодня же сходить к лейтенанту, пусть заберет меня назад на батарею… А лейтенант не поможет — к комиссару. Ребята воюют, а я на подхвате, «старшим, куда пошлют» определили… Надо же мне было показаться Александру Васильевичу! Не по мне эта служба! Сегодня же подойду к лейтенанту».
— О, кого я бачу? — удивился Павел Головатюк, увидя Рютина с пулеметными коробками. — Леша, а пушку свою чого покинув?
В азарте недавнего боя Головатюк не заметил уже побывавшего возле его пулемета Рютина и вот теперь, увидев бывшего зенитчика, удивился:
— О, и не размовляет, японский бог! Леш, за шо это тэбэ с батареи потурылы?
Рютин буркнул что-то под нос, а мичман Бегасинский, слышавший краем уха вопрос Головатюка, обрушился на старшину:
— Головатюк! Вам что, делать нечего? Так я после отбоя вам с Устимом работенку сыщу. Непыльную и неденежную.
— Фу-ты! — весело фыркнул Головатюк, переглянулся со вторым номером расчета Устимом Оноприйчуком. Павел вообще пребывал сегодня в отличном настроении: еще утром кто-то из матросов достоверно сообщил, что с обеда вместо «лимонада» начнут давать настоящие наркомовские сто граммов. («Лимонадом» моряки называли молодое шампанское, выдававшееся вместо водки. С водкой в Севастополе было туго. Зато «лимонада» в запасниках завода шампанских вин было, по тем же слухам, хоть залейся.) — Товарищ мичман, да я ж его по-хорошему спросил, почему он не у пушки, а он молчит, — сказал он по-русски.
— Старшина Головатюк!.. Поясняю. Отныне краснофлотец Рютин по должности — трюмный. Слыхали про такую должность? Или вы на кораблях не служили?
— Как так не служили?! — обиделся Головатюк. — Мы? Да… А ну кажи, Устим, где мы с тобою до войны служили, на каком корабле!
— На эсминце «Шаумян»! — гордо ответил Оноприйчук.
— То-то ж! — пригрозил пулеметчикам Бегасинский. — Постой-постой, а на ленте у тебя что написано? «Москва»… «Мос-ква», а говоришь, «Шаумян»?!
— Да це со склада такую прислали! На моей ленточке буквы стерлись, чем их теперь подмалюешь? Золотые ведь буквы-то…
— Золотые… — пробурчал, уходя, Бегасинский.
Едва он скрылся в носовом люке, Головатюк, «работая на публику», пожал плечами:
— Леша Рутин — трумный… За что его в трумные перевели? Ей-богу, не разумию, хлопцы.
Зенитчики двух носовых пушек засмеялись. Очень уж забавно это у Головатюка звучало: «трумный Рутин».
С возвращением на свою батарею у Рютина, конечно, ничего не получилось, но с того самого дня, как увидел его возле своего пулемета Павел Головатюк, прилипло к Алексею, приклеилось по-флотски намертво «трумный Рутин».
К Мошенскому подошел рослый и обычно немногословный краснофлотец Алексей Воронцов. Спросил разрешения обратиться.
— Да, слушаю! — ответил командир плавбатареи и сразу же заметил, что стоящие неподалеку краснофлотцы из расчета Лебедева чему-то улыбаются. Воронцов был из этого расчета. Мошенский хорошо помнил его по заводу: там он работал за троих и потому был в числе тех, кому Мошенский объявил свою первую командирскую благодарность. Знал Мошенский и то, что между собой этого матроса товарищи звали Рожком. Алексей был из смоленских, что постоянно проявлялось в его речи, в той особой мягкости глагольных окончаний, когда вместо «пойдет» говорят «пойдеть», вместо «будет» — «будеть». Вот и теперь:
— Разрешите, товарищ старший лейтенант, когда минутка свободная будеть, порыбалить? — Карие глаза Воронцова смотрели открыто, доверчиво, но, заметив удивление на лице командира, он поспешил пояснить: — Внизу, товарищ старший лейтенант. В «гроте». Меня с удилищем даже никто и не увидить.
— Ничего не понимаю… Какое удилище? Как вы вообще умудрились удочку на военный объект, на корабль пронести?
— Да ведь, товарищ командир… Не совсем настоящее удилище, конечно… Я рейку деревянную, вот такую, приспособил. А Здоровцев наш говорить, что рыба тут совсем дурная и даже на пустой крючок клюеть. Вот, значить, и хочу попробовать…
Мошенский наконец все понял. Усмехнулся. Кивнул в сторону внимательно наблюдавших краснофлотцев:
— Здоровцев надоумил?
— Не, я сам…
— Ну, тогда так, краснофлотец Воронцов. — Глаза Мошенского весело блеснули. — Передай своим «рыбакам», что я разрешил рыбачить, только при условии… после того, как собьете немецкий самолет!
— Есть, после того как собьем… — несколько растерянно повторил за командиром Воронцов: он никак не ожидал такого условия. Отошел. А Мошенского глодала мысль: «Когда наконец мы собьем хотя бы одного немца? Хотя бы одного! Людям нужна вера в себя, в свои силы. Жжем, жжем порох, переводим снаряды. Второй месяц на якорях в море, и все без толку… Вот и выходит, задаром хлеб едим. И разговоры такие уже идут…»
Мошенский пошел в каюту. За столом что-то писал старший политрук Середа. Наверное, письмо домой. При этой мысли заныла сидящая в глубине сердца заноза: больше месяца Мошенский не получает писем от Веры. Знает только, что выехала из Севастополя 18 августа.
Мошенский справлялся через штаб ОВРа, но и там ничего утешительного сказать не могли: семьи комсостава выехали в Керчь и оттуда на Большую землю. «Вера, Вера… Что с нею? Она ведь скоро должна родить… Где произойдет, случится это? Будут ли врачи рядом? А вдруг в дороге?»
— Составляю политдонесение… — оторвавшись от бумаг, сказал Середа. — Пишу, что не все у нас хорошо. Полковой комиссар Бобков знает, что у нас за народ собрался — с бору по сосенке. Если напишу, все хорошо — не поверит…
Мошенского раздражала манера комиссара порой глядеть на жизнь батареи как бы со стороны. Вроде бы и работает как надо: политинформации, беседы с людьми проводит, а вот все время подчеркивает, что народ на батарее сложный, собранный, как он только что сказал, «с бору по сосенке».
— Пишите, Нестор Степанович, все как есть. Объективно. Только насчет «народа сборного» пора бы нам и закончить.
— Не понял. Почему?
— А потому, что на войне два месяца — великий срок. Мы обязаны сплотить, сладить самый что ни на есть сборный народ. Нам страна по мобилизации почти пятьдесят человек прислала. Из запаса. Но это вовсе не значит, что эти люди ни на что не способны. Вы-то ведь тоже на пятьдесят четвертую зенитную батарею из запаса прибыли, а вошли в курс дела и работаете.
— Я… из запаса?! — Густые черные брови Середы поползли вверх. Он не сразу нашелся, что сказать. — Да я с тридцатого года непрерывно в кадрах и седьмой год на политработе! «Из запаса»…
Трудно было понять, чего больше было в его голосе — удивления или обиды.
— Извините, не знал… — удрученно произнес Мошенский. — Видите, как мы плохо знаем друг друга, хотя воюем вместе…
— Кто как, товарищ старший лейтенант! — с вызовом произнес Середа. — Лично я с вашей биографией знаком и о деловых ваших качествах своевременно информирован.
— Хорошо, — примирительно сказал Мошенский. — Не будем обижаться друг на друга. Есть дела поважнее, чем обиды. Тем более я не хотел…
Мошенский сел напротив Середы, с другой стороны стола. Помолчал. Чувствовал, что трудно ему говорить с Середой, особенно сейчас. И откуда «запас» Середы втемяшился в голову? Большой начальник сказал, а кто конкретно, Мошенский припомнить не мог… Все личное откладывал на потом, все не хватало времени. Если и говорил с комиссаром, то о подчиненных. Если советовался, то о делах на плавбатарее…
Чем более затягивалось молчание, тем отчетливее сознавал Мошенский, что его промашка с Середой на пользу разговору, которого он хотел. И Мошенский, тщательно подбирая слова, сказал:
— Я как раз за то, чтобы быть нам ближе. И нам с вами, Нестор Степанович, и с подчиненными. Вот видите, я страдаю формализмом. Требую от людей работу, а их самих не знаю. Буду перестраиваться. Но и вы, Нестор Степанович, согласитесь, последнее время все больше на статистику, на отчеты нажимаете, на дела, так сказать, формальные… А надо нам быть ближе к людям, знать их дела, настроение. В этом будет наш плюс. Одними бумажками мы коллектив не сладим.
