Наконец с ногтем было покончено. Чиновник удовлетворенно оглядел его и поднял глаза.
– Десять суток, – проговорил он. – Можете пожить здесь десять суток. А потом придется вам убираться.
Напряжение, охватившее Керна, мгновенно спало. Ему казалось, будто он куда-то проваливается, но он просто глубоко дышал. Затем он быстро овладел собой. Он уже научился пользоваться случаем.
– Я буду вам весьма признателен, если вы разрешите мне пробыть здесь две недели, – сказал он.
– Это нельзя. А зачем вам?
– Я должен получить документы. Их пришлют по почте. Для этого мне необходим определенный адрес. А потом я хотел бы выехать в Австрию.
Керн боялся в последнюю минуту испортить все, но уже не мог остановиться. Он врал легко и быстро. С той же охотой он говорил бы правду, но знал, что должен врать. Чиновник же, со своей стороны, знал, что должен принимать его вранье всерьез, ибо проверить слова Керна не представлялось возможным. Так что оба почти полностью верили, что их разговор – чистая правда.
Чиновник щелкнул отверткой ножика.
– Ладно, – сказал он. – Две недели. В виде исключения. Но уж потом никаких продлений.
Взяв листок бумаги, он начал писать. Керн смотрел на него так, точно перед ним сидел архангел. Все обошлось как нельзя лучше, и он с трудом осознал это. До последнего мгновения он опасался, как бы чиновник не заглянул в картотеку и не узнал из нее, что он уже дважды был в Праге. На всякий случай он назвал другое имя и другую дату рождения. В случае неудачи он мог бы заявить, что тогда здесь находился его брат.
Но чиновник притомился и явно не желал рыться в каких-то карточках. Он пододвинул листок на край стола.
– Вот, возьмите! Есть еще кто-нибудь в коридоре?
– По-моему, нет. По крайней мере только что за мной никого не было.
– Ладно.
Чиновник достал носовой платок и принялся любовно драить перламутровые накладки своего ножика. Он почти не заметил, что, поблагодарив его, Керн вышел с такой поспешностью, словно боялся, как бы у него не отняли бумажку.
Лишь очутившись на ступеньках перед входом в здание, Керн остановился и осмотрелся. О дивное небо, подумал он в полном упоении, о прелестное, о сладостное, голубое небо! Я вернулся, и меня не посадили! Четырнадцать дней я могу прожить без страха, целых четырнадцать дней и ночей, целую вечность! Благослови Господь человека с перламутровым ножиком! Пусть он найдет для себя ножик, в котором в дополнение ко всему будут еще и складные часики и золотые ножницы!
У входа стоял полицейский. Керн нащупал в кармане свое удостоверение. Вдруг он решительно подошел к полицейскому.
– Который час, господин постовой? – спросил он.
У него были свои часы. Но как же отказаться от такого редкостного переживания: стоять перед полицейским и не бояться его.
– Пять, – буркнул полицейский.
– Благодарю вас.
Керн медленно спустился по ступенькам. Хотелось рвануться с места и без оглядки помчаться вперед. Только теперь он поверил, что все действительно правда.
Большой зал ожидания Комитета помощи беженцам был переполнен. И все же каким-то странным образом он казался пустым. Словно тени, люди сидели или стояли в полумраке. Почти никто не разговаривал. Каждый из них уже сотни раз высказал и обсудил все, что его касалось. Теперь им оставалось только одно – ждать. Ожидание было последним барьером перед отчаянием.
Более половины присутствующих были евреи. Рядом с Керном сидел бледный мужчина с грушевидным черепом. На коленях он держал футляр для скрипки. Напротив примостился старик со шрамом на выпуклом лбу. Он беспокойно смыкал и размыкал ладони. Около него, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодой блондин и смуглая девушка. Они крепко держались за руки, словно боясь, что и здесь их могут разлучить, если они зазеваются хоть на минуту. Они глядели куда-то в пространство, в прошлое, и глаза их были пустыми и лишенными всякого выражения. За ними сидела толстая женщина. Она беззвучно плакала. Слезы стекали по щекам и подбородку на платье. Она не замечала их, не пыталась их остановить. Руки вяло лежали на коленях.
Тут же, среди всей этой молчаливой покорности и печали, непринужденно играл ребенок, девочка лет шести. Она бегала по залу, живая и нетерпеливая, с блестящими глазенками и черными кудрями.
Девочка остановилась перед мужчиной с грушевидной головой. Некоторое время она разглядывала его, потом указала на футляр, лежавший у него на коленях.
– У тебя там скрипка? – спросила она звонким, вызывающим голоском.
Мужчина ответил не сразу, словно не понял вопроса. Затем утвердительно кивнул.
– Покажи мне ее, – попросила девочка.
– Зачем тебе?
– Хочу посмотреть.
С минуту скрипач колебался. Потом открыл футляр и извлек из него инструмент, обернутый в фиолетовый шелк, бережно развернул ткань.
Девочка долго смотрела на скрипку. Затем осторожно подняла руку и дотронулась до струн.
– Почему ты не играешь? – спросила она.
Скрипач не ответил ей.
– Сыграй что-нибудь, – повторила девочка.
– Мириам! – послышался тихий, сдавленный голос женщины, сидевшей в другом конце зала и державшей на коленях младенца. – Мириам! Пойди сюда.
Девочка не слушала ее. Она продолжала смотреть на скрипача.
– Разве ты не умеешь играть?
– Умею…
– Тогда почему же ты не играешь?
Скрипач растерянно оглянулся. Большой натруженной рукой он держал гриф. Несколько человек, сидевших поблизости, внимательно наблюдали за ним. Он не знал, куда смотреть.
– Но не могу же я играть здесь! – сказал он наконец.
– Почему не можешь? – спросила девочка. – Играй, пожалуйста! Здесь так скучно.
– Мириам! – снова позвала мать.
– Ребенок прав, – сказал старик со шрамом на лбу, сидевший рядом со скрипачом. – Сыграйте. Может быть, музыка рассеет нас немного. К тому же это, вероятно, разрешено.
Скрипач все еще колебался. Потом взял из футляра смычок, натянул волос и приставил скрипку к плечу. Первый звук, ясный и чистый, поплыл по залу.
Керну почудилось, будто что-то коснулось его. Будто чья-то рука сместила в нем что-то. Хотелось преодолеть это ощущение, но он не мог. Этому сопротивлялась его кожа. Внезапно он почувствовал легкий озноб, и кожа стянулась. А потом как бы расправилась и вокруг разлилось сплошное тепло.
Дверь кабинета открылась. Из нее высунулась голова секретаря. Он вошел в зал, оставив дверь открытой. Стало светло – в кабинете горели яркие лампы. На фоне световой полосы четко вырисовывалась маленькая нескладная фигура секретаря. Казалось, он собирается что-то сказать, но неожиданно он склонил голову набок и стал слушать. Дверь за ним закрылась медленно и бесшумно, словно притянутая невидимой рукой.
Осталась одна только скрипка. Ее звуки наполняли собой тяжелый, мертвый воздух зала, и казалось, она преображает все, – сплавляет воедино немое одиночество множества маленьких жизней, приютившихся в этих стенах, собирая их горе в одну великую общую жалобу и тоску.
Керн обхватил руками колени. Над опущенной головой плыли звуки, и у него было такое ощущение, будто этот поток смывает его, уносит куда-то – и к самому себе и к чему-то совсем чужому.
Маленькая черноволосая девочка уселась на полу перед скрипачом. Уставившись на него, она замерла в полной неподвижности.
Скрипка умолкла. Керн немного умел играть на рояле. Он достаточно разбирался в музыке и по достоинству оценил чудесную игру скрипача.
– Шуман? – спросил старик, сидевший около скрипача. Тот кивнул.
– Играй еще, – сказала девочка. – Сыграй что-нибудь веселое, тогда мы будем смеяться, а то здесь так грустно…
– Мириам! – тихо позвала мать.
– Хорошо, – сказал скрипач.
И снова смычок коснулся струн.
Керн посмотрел вокруг. Он видел склоненные и запрокинутые головы, бледные лица, видел печаль, отчаяние и мимолетное нежное озарение, как бы излучаемое скрипкой. Он вспоминал множество таких же приемных – сколько он их перевидал! – приемных, переполненных отверженными, виновными лишь в том, что они родились и жили на свете. И рядом со всем этим такая музыка! Это казалось непостижимым. Было в этом нечто бесконечно утешительное и вместе с тем страшно издевательское. Голова скрипача лежала на скрипке, словно на плече любимой. Все больше сгущались сумерки и зал погружался в темноту. «Я не хочу погибнуть, – подумал Керн, – не хочу пойти ко дну, в жизни столько дикого и сладостного, я ее еще не знаю, она как мелодия, как зов, как крик над дальними лесами, над неизвестными горизонтами, в неведомой ночи… Я не хочу погибнуть!»
Музыка стихла, но он не сразу заметил это.
– Что ты играл? – спросила девочка.
– Немецкие танцы Франца Шуберта, – хрипло ответил скрипач.
Старик, сидевший рядом, рассмеялся.
– Немецкие танцы! – Он потрогал свой шрам на лбу. – Немецкие танцы… – повторил он.
