Алексей отполз подальше от горящей машины и вдруг, осененный какой-то мыслью, пополз к немцу.
Фашистские летчики — участники воздушного боя — по прибытии на аэродром сообщили в соседнюю авиачасть, что в их районе сделал вынужденную посадку знаменитый ас корпуса капитан Генрих Шверинг, и просили разыскать его и оказать помощь.
Партизанский дозор, выставленный к дороге, тоже видел, как два самолета — фашистский и советский — сели где-то за лесом. Партизаны, когда наступили сумерки, отыскали место посадки самолетов и были очень опечалены: русский летчик сгорел в своем самолете, а немца так и не удалось найти поблизости. Вскоре прибыл немецкий отряд, и партизанам пришлось с боем отойти, унося с собой завернутые в плащ-палатку останки летчика и его документы, обнаруженные в жестяной коробочке.
* * *
…Что-то тяжелое, горячее вызывало невыносимую боль в лице. Казалось, стоит чуть повернуться, и кожа снимется, обнажив череп.
— Сейчас ему будет лучше, — сказал Фридрих Корф — худой, словно жердь, мужчина в белом отглаженном халате — главный хирург и начальник полевого госпиталя воздушного корпуса «Рихтгофен». Он передал ассистенту два пустых шприца и, взглянув на койку, где лежал сплошь забинтованный летчик, добавил: — Кажется, успокоился. — Еще с минуту смотрел он бесцветными глазами на лежащего без движения раненого, затем присел на противоположную койку. — До чего живучи люди! Не правда ли, Макс? Я с каждым днем убеждаюсь, что чем больше человек искалечен, тем сильнее у него сопротивляемость организма. Помнишь, как мы испытывали препарат К° на пленных? Какое сильное воздействие, а человек выживает… Этот молодчик меня просто покорил. Давненько я не видел столь живучего организма. — Корф снова задумался. — Макс, помнишь того летчика, что привезли вчера, как его… Ну, тот, у которого оторвана рука выше локтевого сустава? — Он искривил губы и махнул безнадежно рукой: — Умер под ножом… Но этот не из таких! — Корф поднялся с койки и, подойдя вплотную к собеседнику, тихо, как бы делясь с ним тайной, произнес: — Он будет жить! Да, будет!
В палату вошел дежурный врач и вызвал Корфа в коридор, оттуда слышался громкий разговор.
Корф подошел к двум только что прибывшим летчикам и высокомерно смерил их взглядом. Он не терпел шума в стенах госпиталя.
Один из летчиков доложил:
— Мы из части полковника Краузе. Разрешите узнать, что случилось с капитаном Шверингом.
Корф слегка прищурил глаза и повелительно сказал:
— Доложите своему командованию, что Шверинг получил тяжелые увечья… и навряд ли вернется в строй.
— Как же быть, господин профессор? — наивно спросил второй летчик. — Ведь часть на днях перелетает в Польшу.
Корф, не дослушав, резким жестом снял пенсне:
— Личные вещи Шверинга сдайте на склад госпиталя. Остальное меня не интересует.
…Незаметно потекли недели. В госпитальной палате, кроме Шверинга, лежали еще два немецких летчика. Один из них, выздоравливающий капитан Гюнке, очень худой, с крупным, выступающим, как у дятла, носом. Синяя жила пересекала его выпуклый узкий лоб и исчезала в коротко постриженных волосах. Он садился на кровати, подтягивая свою ногу в лубках, и вопросительно поглядывал в сторону койки своего коллеги — майора Мюллера — толстого, с обрюзгшим красноватым лицом и коротким приплюснутым носом. Мюллер любил поболтать, но с появлением третьего, тяжело раненного, разговаривал реже.
Обычно между ними завязывались разговоры о том, что, к счастью, им не придется больше воевать, что они вернутся к своим семьям, что фюрер, конечно, их не забудет и, когда кончится война, вознаградит поместьями где-нибудь на Украине или на Кубани.
Во время одного из таких разговоров Гюнке и Мюллера к Гундареву вернулось сознание. Он понял, что находится в немецком госпитале. Было ясно: поскольку он тогда, в лесу, нашел в себе силы переодеться в форму немецкого летчика, его принимают здесь за своего.
Алексей вспомнил, как он надел свою форму на немецкого летчика, а затем перетащил труп к горящей машине. Потом, насколько хватило сил, отполз в глубь леса, путаясь в зарослях кустарника и натыкаясь на стволы деревьев. Если бы не нашли его собаки, приведенные немцами, он погиб бы от тяжелых ожогов и раны в бедре.
В немецком госпитале надо было упорно продолжать начатую трудную и опасную борьбу. Он теперь «немецкий ас».
«Буду бороться до конца», — твердо решил Алексей, прислушиваясь к разговору немцев.
Узнав, что его принимают за капитана Шверинга Генриха Адольфа, командира группы шестнадцатого воздушного корпуса, Алексей впервые за три недели улыбнулся, но улыбка причинила ему нестерпимую боль: кожа на лице лопнула, засочилась кровь.
Алексей представил, как по выписке из госпиталя его пошлют в одну из частей для прохождения дальнейшей службы.
«Ну что же, пусть посылают, немецкий язык я знаю. Беда с произношением. Но я же контужен, имею тяжелое ранение в челюсть. Лишь бы не послали в часть, где служил Шверинг… Если признают негодным к летной службе, а это вполне вероятно, то после комиссии отправят, как инвалида, в Германию или назначат комендантом какого-либо оккупированного района. Там я сумею продолжать борьбу…»
В такие тяжелые минуты вспоминалось почему-то прошлое. Перед глазами Алексея проплывала донская станица, утопающая в зелени тихих, прохладных садов, расцвеченная радугой цветов около чисто выбеленных казачьих хат. Подвода, запряженная парой лошадей, громыхает по ухабистой дороге. На подводе — два гроба. Следом идут станичники. Бабушка ведет Алексея за руку. Желто-серая пыль нависает над дорогой, становится тяжело дышать. Алеша плачет, размазывая ручонками слезы. Бабушка только всхлипывает, слез у нее не осталось — все выплаканы. Нет больше ни отца, ни матери у маленького Леши. Кулаки зверски расправились с ними…
А позже — школа, институт, работа учителем в школе немцев Поволжья. Командировка с делегацией рабочих и служащих в Германию в 1939 году… Аусбург, Дармштадт, Дюссельдорф, Кельн, Берлин. В 1940 году — аэроклуб, затем авиаучилище… И вот война…
Гундарев лежал, повернувшись к стене. Мюллер и Гюнке считали его, очевидно, спящим.
— Итак, дорогой мой Гюнке, — вполголоса говорил Мюллер, — вам, кажется, повезло? Вы остаетесь вне строя?
— Да, друг мой, вы правы. Я считаю, что сделал все возможное и даже невозможное для Германской империи. Теперь имею право на отдых. Пусть другие ломают хребты и головы, с меня достаточно!
Мюллер недовольно потупил взор, добродушная улыбка сбежала с его лица. Гюнке, наклонясь к его уху и оглянувшись на Алексея, перешел на шепот.
— Мой совет вам: поговорите с профессором Корфом… Его страсть — сувениры, конечно, очень ценные. Да, да! Он помешан на них… Поверьте, Мюллер, мне искренне жаль вас.
Мюллер тяжело вздохнул:
— Я израсходовал свыше тысячи марок, а добился лишь диагноза «язва желудка». Ведь контузия у меня была слишком пустяшная. Да, кстати, кто вам подсказал такое о профессоре?
Этот вопрос, видимо, смутил Гюнке. Он немного помолчал и, придвинувшись еще ближе, тихо сказал:
— Помните обер-лейтенанта Эргарда Босса, он иногда заходит ко мне?
— А-а-а, этот проходимец!
— Да, он тип не из приятных, настоящий авантюрист. Это опасный тип… И все же, к несчастью, без его помощи, и конечно, корыстной, нельзя обойтись в таких щекотливых делах, как освобождение от службы… Решайте этот вопрос, Эрих, пока я еще здесь: он меня немного побаивается, должно быть, помнит, что проболтался мне о многом… Боссу не везет по службе. Начальство его недолюбливает. Но этого тигра — Корфа ему удалось приручить к себе, и они совместно проделывают кое-какие делишки… Что ж, каждый устраивается, как может.
На следующий день, получив белый билет, Гюнке уехал на родину.
…Оставшись с Алексеем в палате, Мюллер постепенно завязал с ним дружбу, как с известным асом, выходцем из богатой семьи. Гундареву это было на руку — из болтовни Мюллера он черпал ценные сведения. Алексей ранее не знал о части, где служил Шверинг. Осторожно расспрашивая Мюллера, Алексей понял, что находится в центральном госпитале воздушного корпуса «Рихтгофен», что часть, в «которой он летал», в связи с большими потерями выбыла в Польшу на переформирование. Узнал также и фамилии многих командиров, с которыми «ему приходилось воевать».
Как-то после обеда Мюллер присел на кровать Алексея.
— Скажу откровенно, Генрих, вы имеете полную возможность уволиться по тяжелым ранениям. Неужели вы снова будете подвергать себя таким жестоким испытаниям?
— Ну, что вам ответить, герр Мюллер? Я считаю, что наш долг — честно выполнять приказы фюрера. Это — залог победы.
