«Наше дело свято и справедливо и не умрет с нами. Путь к победе ведет по крови: только благодаря самоотвержению и жертвам торжествуют великие идеи. Мужественная и почетная смерть лучше постыдной и гнусной жизни. Погибнув, мы оставим нашим потомкам окрашенное нашей кровью наследство мести и победы, знамя свободы и равенства. Братья, не отступать ни на шаг! Победа или смерть!»…
Это из «Спартака».
Иван видел себя отважным гладиатором. Это он увлекает за собой боевые полки и кричит: «Победа или смерть!»
То видел он себя Тарасом или Остапом Бульбой. А что? Он сможет храбро бороться и умереть за правое дело, если придется.
Книга «Тарас Бульба» подарила ему не один час счастья и горя: смерть Тараса и Остапа, и даже Андрея, казалось, обрекла его на вечные страдания.
После смерти Бульбы невозможно было разговаривать или думать о мелких житейских делах. «Хоть бы кто-нибудь остался в живых!» — подумал, прочтя книжку, Иван и сказал матери:
— Мама, а Остап Бульба жив остался! Совсем у смерти был, но Тарас спас его!
Анна Андреевна лукаво улыбнулась:
— Ну и слава богу! Только помнится мне, что не остался он в живых… Читала я эту книгу.
— Остался! Ты забыла!
Мать в ласковой печали пригладила его волосы.
По улице мимо окон вели группу арестантов. Звенели кандалы.
— О господи, прости мои прегрешения! — вздохнула Анна Андреевна.
Какие у нее прегрешения? Ивану хотелось спросить об этом, но глаза матери, вдруг ставшие сухими, горящими, испугали его.
Испугал и шепот:
— Бог, ты видишь?
Припомнив это сейчас, Иван шепотом спросил:
— Видишь или не видишь, бог?
…Ночью раздался в окно дробный веселый стук.
— Маша приехала!
Враз все поднялись, засуетились. Маша, сестра Ивана, учительствовала в церковно-приходской школе недалеко от Надеждинска. Она приехала на каникулы. Озорно оглядела брата и протянула:
— У-у, как же ты вытянулся, Ванюша! Да тебе ведь ныне тринадцать! А ноги-то, ноги почему в ссадинах?
Отец пробурчал:
— Доброту свою тешит. Арестанту босому сапоги отдал.
Маша. Румяное лицо, густые ресницы. От ее волос Ивану не хотелось оторвать взгляда: они так бурно вились, что их трудно было плести в косу. Налитые губы всегда готовы к улыбке. Говорили, что Иван похож на сестру, но он этому не верил: уж очень сестра была красива.
Маша привозила в дом покой, мир и новые песни. Они были печальные, длинные — о тяжелой жизни, о притеснениях и изменах. Иван слушал не дыша, А в голове проносилось: «Что бы такое сделать, чтобы всем жилось легко, чтобы никто никого не боялся».
Он немедленно усваивал напев любой песни, его голос выделялся среди других.
— Прямо соловей… — часто вздыхал отец, удивленно разглядывая сына.
Сестра с матерью под песни рукодельничали.
Верхотурье славилось рукодельницами. В женском монастыре держали даже специальную школу. Вышивка матери ложилась на полотно неожиданными и интересными сказками: то красавица русалка заманивала в волны молодого ухаря, то леший, сидя на суку большого дерева, лукаво следил за монашкой.
Сегодня, как только отец уехал на работу, Анна Андреевна впустила в дом богомолку.
Молодая, чернобровая, с рябым скорбным лицом женщина спросила, не найдется ли угла на неделю, дешевого.
Анна Андреевна замотала головой:
— Нельзя, милка моя! Сам-то у меня богомольцев не любит!
— Что нас не любить? Не от радости на богомолье идем… У меня вот муж пьет… Чем попало хлещет. Живого места нет… все изрешечено. Раз пять я в мертвых была. Вот и пришла поклониться заступнику. Святой, думаю, воды принесу в туесочке, напою мужика тихонько, может, опамятуется… А не то… слыхала я, здесь камень говорливый есть… нечистая сила в нем с монастырской борется… Святой Симеон не поможет — к камню пойду…
Мать всхлопнула руками:
— Грех-то!
— А мне уж все равно! — всхлипнула богомолка. — Только, говорят, ночью к камню тому пробираться надо… и одному. Страшно…
«Камень-Кликун! Сколько о нем разговору! Обязательно я должен пойти к Кликуну ночью, проверить, так ли все, как болтают», — пронеслось в голове Ивана.
Маша оторвалась от вышивки, тронула его за плечо:
— Пойдем-ка, Ванюша, на волю…
Гряды в огороде были недавно вскопаны и засажены. По черным бороздам прыгали галки. У прясел голые рядки малины. Только на тополе, который стоял у бани, лопались рыжие почки, да трава под ним уже проклюнула землю.
Маша недовольно проворчала:
— В Кликуне «нечистая сила»! Наговорят семь верст за околицу… — помолчав, тихонько затянула:
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль…
Иван лежал рядом, вперив в небо глаза, так бы и слушал, и слушал Машу. Но она оборвала песню, задумчиво сказала:
— Ко мне ученичку приводят домой, она глухонемая…
— Как же ты ее учишь?
— А вот так, — Маша быстро начала выделывать пальцами какие-то выкрутасы, соединяла их, опускала, тыкала ими, указывая себе на глаза, на нос, на брови, на рот. Иван с удивлением следил за ней.
— Ну, и что это?
— Это я сказала тебе, что небо сегодня очень красивое!
— А как ты научилась так говорить?
— Мать девочки меня научила.
— А я смогу?
К ужину они опоздали. За столом, время от времени колдуя пальцами, молча смеялись.
Анна Андреевна испуганно следила за ними, Михаил Васильевич сказал:
— Я вот возьму ремень, допредставляетесь, артисты полоумные!
Они прыснули, но немой разговор прекратили.
После ужина Иван тихо выскользнул из избы. В сенях натолкнулся на сестру. Та подозрительно оглядела его:
— Далеко ли собрался?
Маша добрая. В ее глазах всегда искрится смех. Ей можно доверить любую тайну — не выдаст.
— К Кликуну…
— Не боишься?
— Боюсь… Богомолка сказала: надо одному идти. Ты, Маша, не говори никому.
— Не скажу.
Их дом по левую сторону Туры. Маленькие речонки — Калачик, Свияга, Дарнейка — делят город на три части. Вот эта — Городская. В ней крепость с собором; Ямская и Заречная — на том берегу Туры. Левый берег утыкан нагими утесами. Один Троицкий Камень высотой в двенадцать сажен. Улицы не освещены. Только в редких домах желтеют огни.
Днем не чувствуешь, как живут люди в чужих домах. А вот ночью сразу представляешь жизнь под этими огнями и почему-то обязательно горе людей. Так бы и захватил всех с собой к Камню-Кликуну, чтобы узнали, когда же придет счастье.
Тепло, босые ноги не мерзнут. Осталось пройти пустырь, заросший репейником и крапивой. Здесь ночь полна запахов. Спящие ягнята теснятся на узкой тропе. Уже слышен плеск воды. Кликун выступает на белесом небе темной глыбой. От него идет неясный шум.
Иван присел на сухую землю неподалеку и сразу же вздрогнул от отчетливого и очень близкого звона: «Дзинь!» Так звенят кандалы на заключенных, когда тех ведут на работу в монастырь и обратно в тюрьму.
Вот послышалось шлепанье многих ног, чей-то вздох:
— Покурить ба…
И громкий окрик:
— Замолчать!
И снова топанье ног по дороге и равномерное и частое: «Дзинь! Дзинь!»
Иван до боли в глазах глядел в темноту: сейчас пойдут и пойдут из каменной глыбы арестанты. Но Камень стоял недвижимой гранитной стеной.
Снова громкие шорохи. Женский нежный голос произнес в темноте:
— Грешница я, Федя… Приехала Симеону Праведному поклониться, а так грешу!
И легкий ответ:
— Симеон Праведный небось тоже грешил…
— Ой, что ты!
— А ты не знала?
— Да куда ты меня ведешь?!
— От глазу подальше! Эх, зазноба!
Ясные шаги перебила одинокая песня:
По тебе ли, степь, вихри мечутся?
На тебе ль орлы по пескам живут?
Песня была так хороша, что Иван замер: вот сейчас голос продолжит ее, и случится чудо. После такой песни обязательно случится чудо.
Но не в песне прозвучал тот же мужской голос, а в отвратительной брани; и снова шаги, шаги шлепали по дороге и стихали.
Прогромыхала телега, раздался удар кнута и унылый оклик возницы:
— Но-о, сонная!
Звуки неслись именно от Камня: город был за версту, ближе не проходила никакая дорога. Камень пугал тайной, его далеко обходили и объезжали. Снова он выбросил злобную брань:
— У тебя хайло-то горит, так заливай его сивухой, а не греми.
Нежно и совсем близко прозвенели часы.
«Как есть с колокольни храма Николая Чудотворца», — подумал мальчик, поднялся, крадучись, прошел в долину по другую сторону Камня и долго сидел, ожидая. Здесь Кликун молчал, не изрыгал ни голосов, ни шагов, ни песен. И снова Иван обогнул камень и сел, слушая город. Лучше слушать зажмурившись. Кажется, не одни городские звуки исторгает Камень, а жизнь всех людей на земле, так много их, и так разнообразны были они. Осторожные шаги слышались за спиной, отчетливые, легкие. Казалось, рядом кто-то остановился, затих. Иван приник к земле, боясь шелохнуться.
