Отец грозился устроить мне такую выволочку, что бровями будет больно пошевелить, но пока я прятался от него, как мышь от кошки, вступилась мать и сказала, что мне и дома найдется достаточно работы, к тому же через несколько недель начинались занятия в школе. Отец сказал, что это – временная мера, а мать ответила, что пока и так сойдет, и когда в ту ночь они пошли спать и захрапели, я залез к ним в кровать, поцеловал маму и стянул у отца одеяло с ног в надежде, что он простудится.
Из-за того, что меня мучила бессонница, я помогал маме по дому с утра, и она всем хвастала, как ей повезло, что у нее есть сын, который не прочь так рано вставать. Я много работал и составлял ей компанию. Я выносил ведра с помоями и ходил за горячими компрессами, которые нужно было прикладывать к груди брата. Она спрашивала, лучше ли заниматься такой работой, чем бить бутылки и хулиганить, и я соглашался, что лучше. Я все еще оставался таким мелким, что мог ездить на корточках на ручке щетки, которой она полировала полы.
Она говорила отцу, что, по крайней мере, теперь их дети ведут себя лучше, но отец отвечал, что ему они не кажутся ни накормленными, ни послушными. За ужином он шутил, что она готовит как прачка. «Ну и отправляйся в ресторан», – язвительно отвечала она ему. Позже она мне рассказала, что, будучи маленькой девочкой, никогда не жаловалась, поэтому была любимым ребенком своей матери и та всегда держала ее при себе. И так я становился самим собой только в минуты, когда выключали свет, а по утрам снова притворялся, что все хорошо.
В НАШЕЙ НОВОЙ ШКОЛЕ МЫ СИДЕЛИ не за общим замызганным столом, а на настоящих школьных скамьях. Мне хотелось больше книг, но на них не было денег, а когда я пытался просить книги у школьных товарищей, они отвечали отказом. Я не реагировал на издевательства, стараясь дотерпеть до звонка на урок. Когда мама пожаловалась учителю на то, что одноклассники обзывают меня грязным жидом, учитель ответил: «А разве они говорят неправду?», и с тех пор она заставляла меня мыться раз в неделю. Я оставался в этой школе до тех пор, пока учитель не открутил одной девочке ухо, и тогда мама снова перевела меня в хейдер в двух трамвайных остановках от дома, где, помимо прочего, учили польский язык. Но я был запуган и все равно боялся строгих указаний, как собака палки. Мой новый учитель спросил маму, что можно сделать с ребенком, в котором столько ответов. Он как лиса, этот мальчишка, сказал он; в восемь он похож на восьмидесятилетнего. Когда она рассказала о встрече отцу, тот пригрозил очередной трепкой, и пришлось снова уносить ноги. В ту ночь мама села у моей кровати и попросила объясниться, и сначала я был не в состоянии ей ответить, но потом наконец сказал, что понял: большинство людей меня не понимают, а те, кто понимают, ничем не могут помочь.
Двое старших братьев нашли работу за городом – отгонять коз на бойню – и возвращались уже по темноте, и, подобно отцу, считали, что мать должна сидеть дома, поэтому она тайком раскрыла мне свой план по расширению своего прачечного дела. Она сказала, что это, конечно, не золотая жила, но может стать серьезным подспорьем, особенно в канун Песаха и Рош Ха-шаны[2]. Женщина призналась, что потратила немного припрятанных денег на мыло, хлорку и бочки для стирки и что всякий раз, когда отец проходил мимо заначки, у нее по позвоночнику пробегал холодок и волосы вставали дыбом. Я спросил, почему бы ей и не использовать эти деньги, и она так обрадовалась, что пообещала взять меня в дело, когда мне исполнится девять. Это меня очень порадовало, потому что я решил: когда накоплю достаточно, обязательно сбегу в Палестину или Африку.
За неделю до Песаха мы поставили гигантские тазы с водой на огонь, замочили все белье, которое взяли у клиентов, в двух бочках с металлическим ободом, она намылила все желтым бруском мыла, затем мы все выполоскали, пропустили через пресс, вытащили корзины с мокрым бельем на чердак, и там она развесила все на стропилах. Поскольку нам пришлось открыть на чердаке окна для сквозняка, в ту ночь она не могла сомкнуть глаз и шептала мне о том, что есть банды, которые специализируются на зачистке крыш и краже белья, поэтому мне пришлось пойти туда и сторожить, чтобы она могла расслабиться.
«Видишь? Ты умеешь думать о других», – прошептала она мне на ухо, когда на следующее утро поднялась меня будить. Она прижала губы к моему лбу и положила ладонь на щеку. Когда она так ко мне прикасалась, существо, которое все ненавидели, как будто исчезало. И пока этого существа не было, я не показывал ей, что уже проснулся.
МНЕ НЕ НУЖНО БЫЛО НИ С КЕМ ИГРАТЬ, поэтому после школы я шел домой и помогал маме. Днем, пока младший брат спал, мы говорили о том, как прошел день. Я рассказывал ей о военном на лошади у трамвайной остановки, который достал несколько монет из своей седельной сумки и вручил мне, а она спрашивала, поблагодарил ли я его в ответ, и, конечно, я совершенно забыл это сделать. Она соглашалась, что поступок военного странный, и размышляла, не думал ли он в этот момент о собственном сынишке. Мы слушали, как за дверью напротив ругаются соседи, и она поясняла, что отец семейства проводил дни в синагоге, заботясь о жизни в ином мире, пока мать выбивалась из сил, пытаясь всех накормить. Она говорила, что у матери четырнадцать детей, но выжили только шестеро. Я сказал, что, может, в этой семье уже не будет новых детей, и она ответила, что для их матери было бы неплохо, чтобы шестикрылый ангел спустился к этой семье с доброй вестью.
Я помогал маме, но ей хотелось, чтобы вместо нее я помогал бы младшему брату. Он всего боялся. Она держала зажженную свечу у его кровати, чтобы отпугнуть тени из углов комнаты, потому что на его окне не было ставен, и ночью он постоянно боялся, что кто-то стоит на улице под окном или стучит в стену, и, засыпая, брат плакал от страха. Когда она подходила его успокоить, его глаза были до такой степени переполнены ужасом, что я боялся в них смотреть. Отец кричал, чтобы он с этим завязывал, но это только усугубляло ситуацию. Тогда отец напомнил брату о том, что каждый понимает в доме, – родители не обязаны сдерживаться с детьми и имеют право отплатить нарушителю по заслугам. Он все больше распалялся, и матери приходилось утихомиривать его в соседней комнате, предварительно взяв с меня слово присмотреть за братом, и я делал все возможное, чтобы как-то успокоить его.
На прикроватном столике у брата стояло множество лекарств, капель и бутылочек с ингаляциями, и мама учила нас, как следовало повернуть ему голову и заставить податься вперед в случаях, когда брат начинал задыхаться. Он терпеть не мог постоянно оставаться дома и наконец сбежал, оставив записку, что такая жизнь ему надоела, после чего не появлялся два дня. Когда он все же вернулся, мать заперла его в квартире, и тогда он подставил стул к окну, чтобы смотреть на улицу.
Я не понимал его поведения, но мне нравилась его манера никогда ни на что не жаловаться. Когда ему давали какое-нибудь лакомство, он прикрывал его ладонями и рассматривал сквозь пальцы прежде, чем передать кому-нибудь из нас. Если он не дремал и не смотрел в окно, он постоянно был рядом с мамой. Когда он злился, он никогда никого не бил и не кричал, а просто замолкал и не разговаривал по нескольку дней. У мамы было специальное выражение на тот случай, когда он затихал, будто бы мудрость умирала внутри него, – то же самое говорила о ней когда-то ее собственная мать. Она рассказывала соседям, как однажды, когда брат был совсем маленьким, он лег поперек трамвайных путей, чтобы заставить ее остаться, и ей пришлось унести его домой, а когда после она его об этом спросила, он прикрыл ей рот своими ладонями.
ОН ОБОЖАЛ РАДИО, И ИМЕННО БЛАГОДАРЯ ЕМУ я впервые услышал передачу Януша Корчака. По четвергам после обеда я должен был сидеть с братом, а так как жена нашего соседа была туга на ухо, то мы слушали радио через стену. Передача называлась «Старый доктор» и очень мне нравилась, потому что Януша Корчака всегда интересовали другие люди и в особенности дети, пусть даже он постоянно жаловался на одиночество. Еще мне нравилось, что я никогда не мог предугадать, что случится дальше. Иногда он брал интервью у бедных сирот в летнем лагере. В другой раз он говорил о том, за что ему нравятся самолеты. Или пересказывал старую сказку. Он умел подражать голосам животных со скотного двора. Когда я спросил маму, почему передача называется «Старый доктор», она пояснила это жалобами, которые приходили на радио из-за того, что еврейскому педагогу разрешалось влиять на неокрепшие умы польских детей.
В том же году я впервые побывал в ресторане. Отец взял меня с собой, чтобы отпраздновать какой-то свой большой успех, о котором он никогда не распространялся. Впервые в жизни я мог сам выбрать себе еду. Пока я ел, отец проверял мои знания по Яну Генрику Домбровскому, поскольку считал себя доморощенным знатоком истории. За десертом он рассмешил меня тем, как раскалывал скорлупки орехов зубами. В ту ночь мне снилось, что у меня на плече сидит ворон, мы стоим на ветру и у меня за спиной развевается черный плащ. На следующее утро, когда отец одевался, я подошел и обнял его. «Что это с ним сегодня?» – спросил он у мамы, прежде чем уйти.
