— Убили? — охнул Лука, не ожидавший такого конца.
Павло притворно вздохнул.
— Убили, батя. Вышибли у него скипетр под Кате-ринодаром-городом.
— А войско? — спросил Буревой.
— Смотря чье. Наше на гармошках играет, радуется, а кадетское войско увел генерал Деникин в Сальские степи.
— А Сенька где? — неожиданно вмешался Миша.
Павло прикрыл лоб ладонью, словно козырьком, поглядел в его сторону.
— Ага. Вы тоже здесь, товарищ урядник. Сенька жив-здоров, кланяться велел. Делов у него теперь куча. По всему городу на Баварце гоняет вместе с Василием Шаховцовым. — И обратился ко всем — Васька-то с отличием. На самого Корнилова снаряд положил.
— Неужели Васька? — удивленно переспросил Лука.
— Он, батя, он. Такой слух прошел. Может, и брехня святая, бо снаряды не меченые. Но ежели народ задымил, где-сь занялось.
— Чего-то съездом решили? — перебил Буревой, закуривая и оправляя усы. — Полезные дела для казаче-ства аль еще одну бечевку намыливают?
Батурин внимательно оглядел сурового Буревого, нахмурился.
— Не знаю, как для казачества, — строго отвечал Батурин, — но для всех станишников дела решали полезные. Кое-кто хотел самоотделения, вот съезд и решил сделать из Кубани республику, прирезав до нес весь берег черноморский от Тамани и почти до самой Грузии; во-вторых, подняли руки мы за мирный договор с германцем и австрийцем, тот договор, что подписан был в Брест-Литовском городе.
Лука возмущенно подпрыгнул на лавке.
— Мирный? Какой же это мир, раз немцы по всей Украйне ползут? Где ж он, договор, а?
— А ты откуда знаешь, батя? — спросил Павло. — Сорока на хвосте принесла?
— У этой сороки две ноги и гурт ребятишек. Беженец идет с Украйны. По железным путям едут, на баркасах плывут через Азовское море, с Крыма через Керчь.
Лука покрутил головой и расстегнул ворот на вспотевшей шее. Павло помолчал, потом тронул отца за плечо.
— Что немец идет — известно, — сказал Павло, — на Украйне тоже не без Гурдаев.
— Чего Никиту Севастьяновича трепать.
— На свои земли пустили украинские Никиты Севастьяновичи, вот почему и говорю, — вразумительно заметил Павло, не желавший ссориться с отцом в присутствии посторонних.
— Какое тебе дело до чужих земель?
— А я про что, батя? Я тоже про то самое. Пущай их земли травят. Нам печали от того мало. Мир, в Брест-Литовском подписанный, имеет силу на всю Россию, а стало быть, и на нашу область. Мы от Украйны водой отгорожены. Море переплыть тяжело.
— А по сухим путям? — вставил Буревой.
— А по сухим путям одни ворота — Дон. На тех воротах стоит войско Донское. Не допустят донцы никого ни до себя, ни до нас.
— Что-сь нема надежды на донцов, на чубатых картузников, — хмуро сказал Буревой, — любители они только до баб, до водки и до всякой смути липучие. Реияхи… Не любители они драться…
— Это ты зря, — перебил Буревого Огийченко, — войско Донское Кубанскому не уступит. Аль не видал ты их работу на фронте. А что охотники они до баб да до водки, так кубанцы тоже охулки в этом деле на руку не положат. Сдается мне, не положат. Как вы, дедушка Харистов?
Харистов коротко посмеялся, погладил бороду.
— Что верно то верно, не уважат кубанцы в этаком деле.
— До баб все казаки лютые, — неожиданно вмешалась Любка. — Да и какой это казак, ежели он бабу за три версты обходит? Разве уж какой хворый аль придурковатый.
— Любка! — прикрикнул Лука.
— Чего пужаете? — огрызнулась Любка. — За нас завелись, за баб. Срамно слухать. Вы лучше Павлушку спросите, как насчет земли в Катеринодаре решили.
— О земле решения также для всех станишников полезные, — сказал Павло. — Во-первых, приказано мне следить за тем, чтобы все свободные земли и пахотные участки предоставлять бедноте, которая захочет соединиться в товарищества аль в коммуны.
— Земли бедноте! — воскликнул Лука. — Лодырям?
— Бедноте, батя, — подтвердил Павло, сдвинув брови. — Поручили нам провести за этим наблюдение. Работников рассчитать. Молотилки к Совету приписать. Поняли?
— Выходит, и казачьи наделы начнут рушить? — тихо спросил Буревой.
— Может, что-сь возле этого предвидится, — строго согласился Павло.
Буревой недружелюбно оглядел Павла, взялся за шапку.
— По всему видать, Павел Лукич, поторопились вы Корнилову копыта отодрать. Кому-кому, казачеству от Корнилова хужее не было бы.
Шульгин попытался вмешаться, но Павло надавил ему на колено теплой и крепкой ладонью. — Шульгин сразу же как-то потух и опустил плечи. Миша видел: отец хмуро крутил шапку, уж очень внимательно оглядывая суконный верх, прошитый белым гарусом, а Харистов, наклонившись к Меркулу, полуприкрыл глаза, точно его слепил свет лампы. Тягостное молчание рассеял Лука.
— Дождались, — вздохнул он, — теперь, вндать, и аренду отменят. Сколько земли дуром погибнет.
— Почему же дуром? — спросил Шульгин, прищуриваясь.
— Потому что до земли хозяин нужен, а не бедняк этот самый. С них горлохваты хорошие… Работников рассчитать! Да работнику тому хозяин больше нужный, чем он хозяину. Работники наработают, ежели сам не будешь горбатиться. Им сало подавай, борщ, разносол всякий. Вот нанял я девчат подсолнух полоть, так они то и знай в межник бегают, говорят — от харчей, а? А хозяина с краюхи хлеба да с головки луку в межник не потянет. — Лука зашагал, твердо ступая крепкими короткими ногами. Остановился перед сыном. — Да кому какое дело, как я землю в порядок привожу. Абы была польза тебе и людям. Абы земля не пустовала. Не-вжель ты в эту программу подписался?
Павло, не ответив отцу, пошарил рукой под столом, нашел сапоги, обулся, встал.
— Пора спать, — сказал Павло. — А вы, дедушка, не запамятуйте в колокола завтра ударить.
— Неужто всей станице поведаете, Павел Лукич? — тревожно спросил Харистов.
— Поведаю.
— Зря Корнилову голову отодрали, зря, — снова повторил Буревой.
Павло приблизился к Буревому и тихо, чтобы не слышали старики, спросил:
— Против пойдешь?
Буревой поднял глаза.
— Там видно будет, Павло Лукич. Может, не со всякой тучи гром.
— А ты, Огийченко?
Огийченко взглянул на Буревого и Лучку, развел руками.
— К ворожке бы надо. Пущай бы на бобах раскинула.
Павло постоял возле них, покачал головой, криво улыбнулся.
— Ну, идите.
— И то думаем, — охотно согласился Буревой и зашагал к выходу, короткий и толстый, по-утиному покачиваясь. Огийченко подал руку Павлу.
— Надо будет по всем куткам в кубышке пошарить, Павлушка. Приманчивый клад шукать начали, яму глубокую рыть придется. Клад-то найдешь, а вот с ямы можно не высигнуть.
Огийченко подхватил под локоть Лучку и пошел вслед за Карагодиным.
После ухода гостей Павло попросил Любку отворить ставни и раскрыть окна. Пряные запахи акации и ночной фиалки наполнили горницу. Павло погасил лампу и до первых петухов прошагал по скрипучим половицам.
Миша прилег на сухом пригорке, поросшем лютиками и незабудками. В тихой заводи протоки, взмучивая ил, лениво ходили два молодых соменка. Поверху резвились красноперки, пескари и мелкая рыбешка мальва. Не хотелось шевелиться, хотя спину и голые до колен ноги припекало. Казачата, тоже пригнавшие лошадей, купались, бегали взапуски, обсыпали друг друга песчаной пылью. Миша вспоминал вчерашний день, проведенный с Ивгой, и хотелось снова видеть ее той же новой и притягивающей. Купанье в реке, курган и неожиданный поцелуй! От презрительного отношения к «девчонкам» переход к чувству любви — в этом было что-то и отпугивающее и одновременно манящее. И снова вставала перед ним она — плечи, спина, по которой катилась вода и струйчато полз песок.
Чьи-то холодные ладони легли ему на лоб.
— Ивга!
Миша вскочил. Ивга стояла в коротком платьице из легкой сарпинки. У ее ног лежал букет кувшинок и незабудок, и рядом стояла улыбающая бабушка Ше-стерманка.
— Чего вы тут потеряли? — спросил Миша с нарочитым безразличием.
— Тебя ищем, — запальчиво бросила Ивга, оскорбленная его тоном… — Пошли, бабушка! — Ну, ну, кипяченая, — укорила ее Акулина Са-мойловна, — сама же сюда притащила. Искала. А теперь царапаешься.
— Искала? — обрадованно спросил Миша. — Меня?
— Нужен был, — обидчиво сказала Ивга. — Много вы, мальчишки, воображаете. Пойдемте, бабушка.
Ивга схватила Акулину Самойловну за руки и потащила. Они скрылись за кустами бересклета.
— Приходи в гости, Миша, — покричала Самойловна, — у Кубани мы.
На земле лежали цветы, забытые Ивгой. Миша порывисто поднял их, хотел побежать отдать, но в нерешительности остановился. От коронок лилий, словно отлитых из белого воска, червями свисали жирные стебли. Миша опустил стебли в воду, цветы прикрыл лопухом — казалось, их могло расплавить солнце.
