Очнувшись, я выкарабкался из-под полотнища и огляделся. Надо мной высились три больших клена. Их сплетенные кроны образовали крышу, в ней-то я и пробил брешь. Крепкий пенек, на который я грохнулся, чуть было не сломал мне правую ногу. Впереди за подлеском сквозило поле, позади вставал сплошной стеной рослый лес. Ветер нес оттуда болотные запахи и кваканье лягушек.
Тут только заметил я, что все еще сжимаю в руке вытяжное кольцо. Я привстал на колени и стал отстегивать парашют, путаясь в карабинах и пряжках. Попробовал встать на ноги заискрило в глазах. Не успел я снять с груди вещевой мешок, как услышал вдруг чей-то далекий протяжный крик: «Самсонов! Самсонов!..» Я не поверил своим ушам, снял подшлемник. «Кто это вопит?! — думал я, хромая, прыгая на одной ноге вокруг полотнища, собирая его в кучку, наспех обматывая стропами. — Вопит «Самсонов!» — в немецком тылу!» Неужели кто-то из наших попался в лапы немцам?!
Я бросился к лесу, морщась от острой, боли и путаясь в стропах. На опушке провалился по грудь в какую-то яму. Кое-как выбрался. Парашют торопясь спрятал в яму. И снова побежал хромая в глубь леса.
— Сам-со-нов! — услышал я опять и повернул в ту сторону, откуда доносился этот отчаянный крик. Совсем близко зловеще заухала сова. Не успел я продраться сквозь частый сосняк, как на пути выросли лиственные заросли, целиком закрывшие небо. Полуавтомат цеплялся за каждый сучок, слипшиеся волосы лезли в глаза, пот струйками стекал по лицу.
Наконец я присел, чтобы отдышаться. Потрогал лицо царапины сочились кровью. Скрипя зубами, я стащил кирзовый сапог и ощупал ногу: она сильно распухла у щиколотки. Попробовал натянуть сапог. Больно, не лезет. Пришлось заткнуть сапог за пояс. Потирая ногу, я взглянул на выплывшую из-за облаков луну. Подумалось: эта же самая луна — невероятно, но факт! — светит сейчас и над Москвой, над домом на Красноказарменной, где остались наши десантники, друзья и где всего каких-нибудь три-четыре часа назад мы сами готовились к вылету, светит она и над немцами, спящими сейчас в подлесных деревнях. А может, они вовсе и не спят, а уже ищут нас?
— Самсонов! — прокричал все тот же голос совсем недалеко. Боязнь отстать от группы, потеряться, пришпорила меня, придала силы.
— Ква-ква-ква! — услышал я вдруг, и от кустов отделилась темная фигура.
— Ква! — обрадованно повторил я наш условный сигнал и разглядел бледное лицо и лохматую шапку курчавых черных волос Кольки Шорина. У меня было такое чувство, словно я не видел Шорина давным-давно… «Ква!» А ведь совсем не похоже у нас выходит, придумали тоже сигнал!.. К горлу подкатил смешок — ну и фантастика: свалился с неба, прячусь, охромев, от невидимого врага, квакаю, как лягушка!..
— Это ты, Витя? Тише! — прошептал Шорин. — Наконец-то нашел хоть одного. Где ребята? — Он вытер тылом ладони блестящий лоб. — Слыхал крик? Хороши мы с тобой, Витя!
С самого начала на Красноказарменной называли меня Витей.
При свете луны он окинул взглядом мою разорванную одежду, босую ногу, перекошенное от боли лицо. Сам он по грудь был облеплен черной болотной грязью.
— Пошли! — сказал Шорин и, повернувшись, скрылся в кустах. Я захромал за ним.
Крик больше не повторялся, но впереди, в сотне метров, послышался приглушенный говор. Под высокой сосной тускло блеснул летный шлем командира. Вон и Володька Щелкунов. Детина саженного роста. Обменявшись условным сигналом, мы подошли к товарищам. Кухарченко опустил дуло автомата и весело и громко сказал:
— Пламенный привет мастерам парашютного спорта! Вот и все в сборе!
— Нет, не все еще в сборе, — негромко сказал Самсонов.
— Кого еще не хватает? — забеспокоился Шорин.
— Бурковой. Она еще не приземлилась. — И кивком командир указал вверх.
Там, на, высоте трехэтажного дома, на стропах запутавшегося в шапке сосны парашюта, висела Алла Буркова.
— Застряла между небом и землей, — проговорил, давясь от смеха, Кухарченко.
— Надо бы ее там и оставить, — усмехнулся Самсонов, — чтобы не орала, как оглашенная, на весь лес. Не хотел я девок брать — горя с ними не оберешься… Ну да ладно! Приветствую вас, друзья, в Могилевской области БССР, а вернее в Минско-Барановичском округе германского протектората «Остланд»!
— Ну давайте скорее, мальчики! — заторопилась Надя. — А что кричала Алка… Подумаешь! Если бы не кричала, мы бы так быстро не собрались.
— Прыгнули хорошо, кучно, — сказал, жуя сухарь, Василий Боков. — Собрались быстро. Молодцы!
Кто глаз чуть не выколол, кто в болоте чуть не утонул, кто на дереве застрял, а вообще все хорошо, прекрасная маркиза!
Он подавился сухарем, закашлял громко.
— Кашлять в пилотку! — сердито напомнил командир своему заместителю. — И поменьше речей! Скорее, Леша! Ты же знаешь — нам надо как можно скорей дальше уйти от места выброски!
Я сел и стал растирать опухшую ногу. Кухарченко снял вещевой мешок, положил на него автомат, сбросил ремень с тяжелыми подсумками, венгерку, разулся и, плюнув на руки, ловко, по-обезьяньи полез вверх по сосне. Самсонов быстрыми шагами ходил взад и вперед, то и дело бросая нетерпеливые взгляды на Кухарченко.
— Где мы? — спросил я Барашкова, озираясь.
— Нас выбросили в какой-то Пропойский район, — шепотом ответил Барашков. — Первый раз слышу…
Мы помолчали. Кухарченко полз все выше.
— Эй, Алка! — услышали мы сверху приглушенный голос Кухарченко. — Берлин оттуда видно?
— Товарищ командир! — тихонько позвал я Самсонова. — Я, кажется, ногу вывихнул.
Командир поглядел на меня, хмуро бросил: «A-а черт!» — и снова отошел. Через минуту он сказал вполголоса, обращаясь ко всей группе:
— Прошу не называть меня «товарищем командиром». Здесь не Москва… Боков! — он повернулся к своему заместителю. — Возьми трех человек и поищи грузовые мешки. Чтобы через полчаса, не позже, вернулись сюда!..
Ранний июньский рассвет уже стекал по стволам сосен, когда Алла очутилась наконец целой и невредимой на земле. Боков так и не нашел грузовые тюки. Найти их ночью в незнакомом лесу — дело нелегкое. Стремясь уйти как можно дальше от места десантировки, мы тронулись в путь. Впереди, держа наготове автомат, часто останавливаясь, прислушиваясь, шел Барашков, за ним — Кухарченко, Самсонов, я шел замыкающим.
Барашков вел группу по всем правилам — скрытно и бесшумно, избегая полян, просек и троп — словом, шел там, где всего трудней идти скрытно, бесшумно.
Долго шли болотом. Барашков щупал дно палкой, нога ныла и отзывалась острой болью на каждую кочку. Я то и дело отставал от группы. Без привала шли час, два… Вещевой мешок гнул к земле. Пот заливал глаза, смывал кровь, разъедал царапины. Самозарядная винтовка Токарева казалась пудовой. Я продел большой палец под ремень, чтобы меньше болело натруженное плечо. По болоту все шли зигзагами, придерживаясь к кочкам и кустарнику. Я же брел напрямик по звуку и по следам: они заплывали ржаво-желтой водой прямо на наших глазах. Вдруг я увидел, что следы пропали — группа прошла по воде. Ноги увязали все глубже, жирная черная грязь затекала за голенища. Собрав последние силы, я кинулся вперед, с плеском упал лицом в грязь, поднялся, выбрался на место посуше. Куда ушла группа?
Я вытащил из кармана пилотку и стал отирать лицо. В кустах послышался шорох. Кто-то подал условный знак. Это была Надя. Прыгая на одной ноге за Надей, я снова присоединился к товарищам. Они поджидали меня на найденной Барашковым сухой стежке.
— Шумишь больно! — сказал мне Боков. — Тебя ж учили — треск сухих сучьев слышен тихой ночью за восемьсот метров!..
Как я умудрился дотащиться до привала, для меня до сих пор остается загадкой. Выручил неожиданно хлынувший дождь. Он загнал нас под густую развесистую ель. Десантники укрылись под двумя плащ-палатками и тесно прижались друг к другу. Кое-как мне удалось, разорвав пополам портянку, натянуть раскисший сапог на покрытую ссадинами и царапинами ногу. Дождь не унимался, и нас вскоре опять поднял командир:
— Веселей вперед! Дождь для нас все равно что большой маскхалат!
Вскоре из-за дождевой завесы ненадолго выглянуло ослепительное солнце, словно только что вымытое дождем. Мы перебрались по скользким березовым кладкам через какой-то ручей, вошли в густой лес и закружили в поисках подходящего места для дневки.
Я едва передвигал ноги, спотыкался, падал. Сбросить мешок? Нет, не могу рук поднять к лямкам… Как только место для дневки было подобрано, я упал в мокрую траву, намереваясь немедленно уснуть, но едва успел глаза закрыть, как меня подозвал к себе командир.
— Устал, измучился? — спросил он. И вдруг сквозь стиснутые зубы, негромко, еле сдерживая раздражение, сказал: — Это что еще за нежности, а? Здесь с тобой нянчиться не будут. Это тебе не парк культуры и отдыха. Пойми раз и навсегда, ты в тылу у немцев, а не у мамашиной юбки. Интеллигентики здесь не выживают. Я еще на Большой земле понял, что ты по романтической прихоти в партизаны пошел. Эту дурь я из тебя быстро вышибу! Кухарченко, покажи этому хлюпику, где пост!
