Я скосил на нее глаза. А ведь верно, не стала бы она кричать. А я? Не знаю, но бормашины у зубного врача я, разведчик и диверсант, так испугался, что не явился на очередной сеанс и улетел в тыл врага с временной пломбой!
— А ты видел, как самолет сделал круг над лесом? — щебетала Надя. — Я парашют собирала, а он огоньки — зеленый и красный — зажег и покачал на прощанье крыльями. Потом улетел, и стало совсем тихо. Тихо стало, темно и, знаешь, скучновато как-то…
Девичий голос затих. Дыхание Нади стало ровным и спокойным. Надя спала.
Я поглядел вокруг, докуривая папиросу. В Москве тыл врага смутно рисовался мне огромным полем отгремевшего боя, усеянным трупами и разбитыми танками, с концлагерями для уцелевших советских граждан, с марширующими полчищами фашистов. А тут лес — пустой, с виду совсем мирный лес.
Где-то далеко — наверное, за лесом — протарахтела короткая пулеметная очередь. И оттого, что рядом стреляет из самого настоящего пулемета самый настоящий фриц, стало невыносимо жутко и весело. Я стал думать о том, что ожидает нас в этом лесу, даже названия которого мы еще не знаем. Кругом — вражеские роты, батальоны, полки. У врага — автоматы и пулеметы, машины и танки, самолеты и собаки. Это страшный враг. Он заставил нашу армию отступить до самой Москвы. А нас — горстка юнцов. На группу — два автомата ППШ, восемь СВТ — полуавтоматов образца 1940 года — и одна «винтовка с секретной «бесшумкой», мин и тола на несколько операций, с десяток финских ножей. Надолго ли хватит у нас боеприпасов и продуктов? Грузовые тюки, сброшенные нам с «Дугласа», уже, возможно, подобраны немцами.
И как это так получилось, что меня вдруг начали считать «интеллигентиком», «хлюпиком»? Вспомнил я свой разговор с секретарем Московского комитета комсомола. «Не подведешь, не испугаешься?» — спрашивал меня секретарь. Почти вприпрыжку несясь по Колпачному переулку, с путевкой в кармане к командиру диверсионно-разведывательной части, я взволнованно, как клятву, повторял про себя: «Не подведу, товарищ секретарь! Ты еще убедишься, что во мне не ошибся!» Легко было говорить! А вот первые же трудности довели меня до отчаяния… Даже Надя думает, что я обиделся на командира… Эх, не повезло мне! И всему виной — тот проклятый пень!
Надя спала. Ее мягкие, влажные волосы, от которых еще пахло московским одеколоном, щекотали мне лицо. К волосам налипли хвоинки. Над нами вздыхал лес. Тяжелые капли угрюмо и нудно барабанили по натянутой плащ-палатке. Опять заслезилось небо. Чей-то храп сливался с кваканьем лягушек.
Оно всюду, это кваканье, оно разлито в воздухе, и кажется, что это храпит уснувший лес.
1
Перед рассветом я вновь закандыбал на дежурство. Бледнело небо над лесом. Серое, плоское, набрякшее, оно походило на плащ-палатку, привязанную к верхушкам сосен. С каждой минутой темнота расступалась все больше и больше, обнаруживая взору спутанные, неподвижные заросли крушины, стволы берез и осин с мокрой корой, блестящей и черной, уныло свисавшие до самой земли серые ветви… В седом с прозеленью сумраке за ближними елями курилась в нерушимой тишине дремучая чащоба, медленно редели космы тумана.
«Лесов таинственная сень», — всплыла в памяти знакомая строка. Да, в лесу всегда чудится какая-то таинственность, а в партизанском лесу во сто крат гуще ее дымка, сильнее чувство неведомого.
Вдалеке вдруг залились лаем собаки. «Облава?» — испугался я. Может быть, фашисты засекли самолет, видели, как он кружил над лесом, может быть, заметили наши парашюты?.. Или деревня рядом? Деревенские собаки?.. Осторожно, на цыпочках, подошел я к товарищам и наклонился над командиром. «А вдруг опять рассердится, хлюпиком, паникером назовет?»
Робко притронулся я к плечу командира.
— Что? Что такое? — спросил простуженным голосом Самсонов, просыпаясь и сразу же хватаясь за автомат. — В чем дело? — спросил он уже спокойнее, узнав меня. — Собаки? Далеко? — Теперь он и сам услышал лай.
Наш шепот разбудил Кухарченко, и тот, протирая татуированным кулаком глаза, тоже прислушался.
— Лай не лай, сказал, вставая и затягивая ремень с кобурой, Самсонов, — а идти нам уже пора.
Я растолкал спавших, и они поднялись один за другим, потягиваясь спросонья и разминая затекшие ноги.
— Эх вы, орлы! — сказал Кухарченко, обращаясь к группе. — Диверсантами еще зоветесь! Мокрые курицы! Вот бы на вас сейчас троечку фрицев напустить!
— Смертники мы, — с тяжким вздохом проговорила Алла.
— Но-но! — обрезал ее Самсонов. — Не распускать сопли, Буркова!
— Ой, ребята! — донесся из-за кустов голос Нади. — Сколько тут щавеля! Хотите я вам мировые щи сварю!
— Отставить щи! Никаких костров, пока не сориентируемся.
Защелкали затворы, появились шомполы, двухгорловые масленки, протирки и ершики, все новенькое, блестящее. Самсонов углубился в изучение километровки, тоже еще свежей, хрусткой. Он мрачно грыз ногти, тяжело вздыхал.
Приведя в порядок оружие, мы тронулись в путь. По-прежнему сильно припадая на правую ногу, я шел позади, время от времени оглядываясь и ожидая услышать грозный окрик: «Хальт!»
На первом привале Николай Барашков, наш следопыт, тревожным шепотом сказал командиру:
— Не нравится мне этот лес. Кроме прошлогодних, ни одного человеческого следа, ни одной свежей тропки. Но до дождей — дня три-четыре назад — тут были немцы, много немцев…
2
Вскоре где-то совсем рядом послышался стук колес и скрип телеги. Группа замерла. Я присел — кругом крапива, а шевельнуться нельзя. Командир хрипло шепнул что-то Кухарченко и Щелкунову, они бесшумно заскользили вперед и сразу же исчезли в подлеске.
— Стой! — И вновь все смолкло. В нескольких шагах от меня стоял, прислонившись плечом к стволу дуба, Самсонов. Раздался чей-то короткий и негромкий свист, но только после того, как он повторился, командир поднял в знак предосторожности руку и медленно, со взведенным автоматом, двинулся вперед.
На широкой раскисшей от дождей дороге стояла телега. Кухарченко и Щелкунов держали на прицеле двух испуганных стариков, одного худого как жердь, чернобородого, другого — кряжистого, с пегой бороденкой. Самсонов опустил автомат и, откашлявшись, почему-то басом спросил:
— Кто такие?
— Пожалте документ, господа, — заспешил чернобородый в брезентовом дождевике с капюшоном. — Аусвайс в полной исправности. Мы кулыпицкие, едем в Смолицу за солью…
Чернобородый оказался не таким уж старым — не старше сорока лет. Бойкие карие глаза перебегали с одного десантника на другого.
Стряхнув дождевые капли с планшетки, Самсонов расстегнул, раскрыл ее и стал изучать двухкилометровку под целлулоидом. Найдя на карте Кулыпичи, он облегченно вздохнул, пометил название села обгрызенным ногтем и продолжал допрос:
— Немцы в ваших Кулыпичах стоят?
— Нет-нет да и заедут в нашу вёску, — ответил бородатый белорус с бойкими глазами.
— Партизаны есть?
— Не слыхивали что-то, — заметно вздрогнув, проговорил бородач, хитро сощурившись. — Але ж вы якие люди будете?
Не будь вельми цикавным, а то рано посивеешь! — ввернул Самсонов заученную перед вылетом белорусскую поговорку. — Лес-то большой?
— Лес добрый, — сказал бородач.
Но этот лес показался нам не таким уж «добрым», когда мы узнали, что он тянется в ширину лишь на четыре километра, а в длину насчитывает всего около восьми километров. Впрочем, я в жизни не бывал и в таком лесу, мне, хромоногому, он казался бескрайней пущей.
По правде сказать, партизанский лес представлялся мне в Москве сказочной дубравой, погруженной в таинственный сумрак и седой туман. Где чащи и чащобы?! Где непроходимые болота? Этот лес весь изрезан просеками, весь исплешивлен вырубками.
Бородач отвечал связно и толково. Как и наши белорусы — Кухарченко и Барашков — он «цокал», «дзякал» твердо произносил белорусское «р»… Да, Хачинский лес — так назвал его бородач — изрезан дорогами, просеками и стежками, но крестьяне боятся мин, оставшихся в нем после фронта, и пользуются только Хачинским шляхом, что разрезает лес надвое, соединяя прилесные вески Хачинку и Добужу. Да и немцы строго-настрого запретили крестьянам в лес ходить. До Могилева? Не более тридцати километров, столько же примерно до райцентра Быхова, на берегу Днепра. Лес лежит на границе двух районов — Быховского и Пропойского. Границей служит река Ухлясть. Где немцы поблизости? В райцентрах, конечно, в вёсках на шоссе. Сколько их? Разно. Да кто же их считал! Пропойск и Быхов ими битком набиты…
— Дякую, дядя! — поблагодарил его, хлопнув по плечу, Самсонов. — Ну, как вам под немцем-то в «Остланде» живется?
— Терпим да крест несем, — пробормотал неожиданно чернобородый, и глаза его снова с надеждой и сомнением забегали по нашему защитного цвета обмундированию, по пилоткам и подшлемникам, кавалерийским венгеркам и красноармейским хлопчатобумажным шароварам, кирзовым Сапогам и полуавтоматам и остановились на трехлинейке в руках Терентьева.
