— Весьма интересно, весьма интересно.
— Не всякий с вами согласится.
— Это не важно. Если была проделана стоящая работа. — Он поглядел на зуб у нее на шее, и его пронзила мысль, что он забыл спросить ее об этом.
— Я и забыла, вы ведь не верите в понимание и истину. — Глаза ее сияли. — Сейчас будем смотреть фильм.
— Фильм ужасов?
— Кулинарные обычаи в Новой Гвинее.
— A-а, о каннибалах.
— Никто не знает. На этом конгрессе могут случиться совершенно безумные вещи.
Коринф придвинулся к ней поближе:
— Вы уже проинформировали наших общих друзей?
— Осторожнее, — сказала Хелла, не сводя с него глаз, — он идет сюда. Добрый день, герр Шнайдерхан, — сказала она и, смеясь, протянула ему руку. — Как дела? Неразлучные задушевные друзья, конечно, опоздали.
— Герр Шнайдерхан, — сказал Коринф и фамильярно похлопал его по плечу, — фильм о каннибалах! Вам должно понравиться. Поглядите, как они лопают, и у вас слюнки потекут. Как вам больше нравится есть человечину: вареной или жареной?
Шнайдерхан разразился дурацким хохотом: он выглядел бледным и неуверенным. Коринф внимательно поглядел на него и добавил:
— Вам, конечно, известен особый рецепт ее приготовления? Кисть руки. Тушить в шерри, приправленном долькой чесноку и мелко порезанным сладким перцем. Не хотите ли записать?
— Герр Шнайдерхан, — сказала Хелла и сердито посмотрела на Коринфа, — совершенно не любит человечины. Так же, как и вы.
— Ох, — сказал Коринф (и подумал: «Надо бы и тебе об этом узнать»), — у алтаря…
Шнайдерхан, замерев, моргал глазами и молчал. Со всех сторон их толкали делегаты со своим кофе. Толпой их почти прижало друг к другу. Хелла посмотрела сперва на одного, потом на другого.
— Мне кажется, вам надо что-то обсудить, — сказала она, — я должна…
— Вовсе нет, — откликнулся Коринф, — мы все утро проболтали.
Но Хелла дружелюбно кивнула.
— Увидимся за обедом. Вы, конечно, пойдете вечером на концерт, господа?
Как только она исчезла, Шнайдерхан перевел взгляд на Коринфа, который, глядя на него с усмешкой, произнес:
— Как вы побледнели.
— Не будете ли вы так любезны пойти со мной? — Шнайдерхан, напрягшись, смотрел на него.
— Вы хотите мне что-то объяснить насчет газа?
— Господи Боже! — прошептал Шнайдерхан.
Вслед за ним Коринф выбрался из толпы; они подошли к столу, на котором была разложена специальная литература и рекламы инструментов для лечения зубов. У стола стояла юная белокурая девушка. «Ага, вот и помощница», — подумал Коринф. За окном позади девушки старик мел двор.
Шнайдерхан очень близко придвинулся к нему; кожа у него была плотная, жирная. Он был в отчаянии.
— Вы должны мне кое-что пообещать.
— Не думаю.
Шнайдерхан хлопнул себя по губам и взялся за лацкан пиджака Коринфа. Коринф повернул голову и подмигнул девушке; та рассмеялась, глядя в сторону.
— Я должен вам о чем-то рассказать.
Коринф расхохотался:
— Еще о чем-то? Может быть, ваше настоящее имя — Гиммлер? На меньшее я уже не соглашусь.
Шнайдерхан заметил, что девушка смотрит на них; некоторые доктора тоже поглядывали в их сторону с интересом. Он отворил дверь, потянул Коринфа за собой, и они оказались в пустом классе.
Под картинами, изображавшими исторические события, стояли парты, на время оставленные хозяевами: измазанные чернилами, полные книг и тетрадей, они молча глядели на классную доску, где стояло:
И под этим, обведенное кругом: Не стирать.
— Вы могли бы объявить меня сумасшедшим, — сказал Шнайдерхан, — но я умоляю вас мне поверить.
— Не надо умолять. Чего вы хотите?
— Не знаю, как это сказать.
— Может быть, вы собираетесь рассказать мне, — сказал Коринф, присаживаясь на крышку парты в первом ряду и вытягивая ноги, — что вы не могли иначе? Что занимались этим из страха за свою дочь, которая была влюблена в капитана люфтваффе?
— Вы, видимо, найдете это подходящим предметом для насмешки, — сказал Шнайдерхан страдальчески.
— А вы бы хотели, чтобы я испытывал отвращение? — спросил Коринф громко. — Тогда вы еще сегодня попали бы в тюрьму. Я уже сказал, что ни в чем вас не упрекаю. Как могут меня волновать ваши побудительные причины? Могу предположить, что вы делали это из материнской любви.
Шнайдерхан отвернулся, потом снова встал к нему лицом.
— Я совсем о другом, герр доктор. Это… это все неправда.
Коринф закурил. Из-за двери доносился шум, разговоров. Он выпустил дым.
— Так.
Шнайдерхан стоял, ритмично сжимая кулаки, словно собирался выдоить правду из воздуха.
— Клянусь вам, что я не имел никакого отношения к концлагерям!
— Вы сознаете, какое впечатление производите на меня сейчас?
— Я не знаю, почему я это сказал. Может быть… потому что я вас ненавижу, но я все равно не знаю почему. Я ведь с вами совсем незнаком.
— Ну, это вовсе не обязательно для ненависти, — сказал Коринф успокоительно.
— И я не знаю, почему я сказал, что ненавижу вас — я хочу сказать… Раньше у меня было бы больше причин для того, чтобы… но потом… Вы не слушаете. Поверьте мне, ради Бога! Это был припадок безумия! Я не знаю, что со мной происходило.
— Вчера, сегодня. С вами это частенько случается.
— Я могу только сказать, что это неправда!
Задыхаясь от бесполезности своих слов, он прошелся по классу, схватил указку и снова положил. Коринф отбросил сигарету и следил за ним, не спуская глаз.
— A-а, вы хотите сказать, что ваше настоящее имя фон Штауффенберг![39] — Коринф кивнул. — Конечно. Вы бросили бомбу в Гитлера, чудом бежали в Америку, там повстречали меня, но я об этом позабыл. Точно, так оно и было.
Он сунул руки в карманы и, пританцовывая, направился к окну. На подоконнике стояли горшки с цветами, заботливо обернутые бумагой. Из-за большого здания на другой стороне улицы, от которого остался один фасад, выехал грузовик, полный обломков. Он обернулся.
— Я не понимаю, чем вы сейчас занимаетесь. Я просто хотел бы это точно знать. Вы делали то, что делали, и я делал то, что делал. Я — последний человек, который мог бы на вас донести.
— Я не делал то, что я делал! — заорал Шнайдерхан. — Я хочу сказать, я ничего не делал!
— Вы это так красиво сказали: внутренний фронт, тихие холмы, мирные леса. Это звучало очень аутентично, вы могли это заметить по реакции фрау Вибан. К чему теперь вся эта чепуха? Вы так гордитесь этим, что не смогли удержаться и не рассказать. Ладно, это ваша специфическая черта, ваш способ, при помощи которого вы пытаетесь покончить со мной. Меня это не трогает, и я хочу, чтобы вы это знали. По-моему, вы только усугубляете ситуацию, отрицая свою вину.
Теперь, в полном отчаянии, Шнайдерхан пошел на него.
— Не убийца! — прошипел он. — Я не хочу, чтобы обо мне думали, что я убийца! И не хочу, чтобы вы так думали! Я бы много чего еще мог сказать. Я этого не делаю, потому что чувствую, что у меня больше нет права. Я проиграл вам право на мою правду — по непонятному капризу. Я не буду больше пытаться вам ничего доказать, но я не убийца. Гибелью моей жены и ребенка клянусь вам: я не убийца.
Весь дрожа, он поднял правую руку, выставив вверх два пальца.
Испытывая отвращение, Коринф обошел его, остановился у доски, стер формулу и написал:
Почему был Нерон Нероном?
Потому что Нерон был Нероном.
Он положил мел, плюнул на пол и вышел из класса.
Коридор почти опустел; последние участники конгресса заходили в двери зала. У стола девушка складывала книжки стопками. Коринф подошел к ней:
— Помощь не нужна?
Он заметил, что разговор почти не возбуждал его. Девушка вспыхнула, взглянув на него.
— Тут немного работы. А разве вы не должны смотреть фильм?
— Пойдем на фильм вместе.
Девушка покраснела еще сильнее. Коринф оставил книги и спросил:
— Как тебя зовут?
— Карин.
— Норман.
Она вежливо подала ему руку.
— Какие у вас ледяные руки. Вы что, эскимос?
Смеясь, Коринф разглядывал темные брови, голубые глаза, нежную кожу.
На пороге класса появился Шнайдерхан. Он бросил взгляд на Коринфа и исчез за дверью в зал.
Испуганно закусив губу, Коринф посмотрел на Карин.
— Поссорились? — спросила она, продолжая складывать книги.
— Вроде того. Мой лучший друг. Мне не хотелось бы его презирать. В этом не было нужды. Ты не находишь, что иногда на действия не стоит обращать внимания, но стоит прислушаться к словам?
— Что вы хотите сказать? — Она подозрительно посмотрела на него.
— Я хочу сказать, если кто-то, к примеру, совершил… скажем, кражу со взломом. Не беспокойтесь, этот господин не совершал кражи. Но если кто-то совершил кражу и сказал об этом своему другу, то друг не считает его поступок таким уж плохим, потому что он все-таки друг и, собственно, тоже взломщик. Но если он начинает отрицать факт кражи, а друг знает, что кража имела место, то друг начинает его презирать. Не потому, что он украл, но потому, что своей ложью он предал дружбу.
