И вот долгожданный день настал.
Солнце еще пряталось за пепельный горизонт, но его лучи уже пробили туманную дымку, стлавшуюся по полю. Когда стрелка часов застыла на шести, все содрогнулось. Полторы тысячи орудий и минометов ударили по переднему краю обороны врага. В сплошной грохот ворвался характерный скрежет «катюш». Вслед за ними волной промчались «илы», которых фашисты в страхе окрестили «шварце тодт» — черная смерть.
Когда артиллерия перенесла огонь в глубину обороны и грохот разрывов заметно удалился, гвардейцы дружно бросились вперед, громогласное «ура» прокатилось по цепям. Переправившись через Миус, они завязали бои за переднюю линию обороны...
Память не все хранит, но в ней есть такие места, к которым прикоснешься — и ощутишь боль, словно там сидит позабытый осколок. Осколок этот — бой у села Успенское перед высотой 196,7. Несколько раз танки с разных сторон пытались сокрушить намертво засевших на высоте гитлеровцев, но снова и снова пятились перед стеной сплошного огня. Болью и злостью сжималось сердце при виде того, как снаряды впивались в броню «тридцатьчетверок», как открывались крышки люков и из них выскакивали полуоглушенные люди и катались по земле, сбивая с комбинезонов пламя. Но то еще были счастливцы! Некоторые машины вспыхивали сразу, по броне текло оранжевое желе, затем — взрыв...
В окопах, на брустверах лежали трупы немцев и наших бойцов: присыпанные землей, в ржавых пятнах крови на обмундировании, с позеленевшими от тлена лицами...
Новая атака на высоту. К отметке 196,7 ринулись «тридцатьчетверки», за ними пехота. Развернувшись в боевую линию, танки смяли проволочные заграждения, стали утюжить гитлеровцев в первой траншее, давить пулеметные гнезда. Противник отбивался яростно, зубами держась за каждую ячейку, блиндаж, ход сообщения. К Успенскому отошли единицы, те, кто поопытней да пошустрей.
Но к полудню немцы, очухавшись, подтянули артиллерию, поднакопили силы и предприняли контратаку.
Ровные цепи автоматчиков издали напоминали ряды гвоздей со шляпками, которые невидимая рука все ближе и ближе вбивала перед нашими боевыми порядками. Подобное я видел только в кино. Этаким «психическим» манером шли каппелевцы в картине «Чапаев» — не хватало только аксельбантов да мундштуков в зубах.
Гвардейцы подпустили атакующих вплотную и скосили первые ряды.
Перешагнув через убитых, новая цепь продолжала двигаться вперед. Немцы гортанно орали, свистели, улюлюкали, видно, перед боем надрались шнапса.
Из укрытий вырвались «тридцатьчетверки», начали набирать ход.
Я следил за бортовым номером старшего лейтенанта Иванова. Его танк смерчем носился по черному задымленному полю, круша все на своем пути. В какой-то момент машина остановилась и несколько гитлеровцев взобрались на нее, словно муравьи на буханку. Стали колотить прикладами по броне. Иванов включил электромотор поворота башни, она развернулась вокруг своей оси, столкнула тех, кто попался на пути ствола пушки. И пошел давить...
Уцелевшие немцы, описывая невероятные зигзаги, бросились в разные стороны.
Накатывалась очередная серо-зеленая волна. У пушкарей и минометчиков иссяк боезапас. Тогда командир минометной батареи капитан Анташкевич собрал уцелевших людей, среди которых было и несколько пехотинцев, с гранатами кинулся на противника. Комбат из этого боя не вышел... Он так и не увидел своих родных, невесту, которые остались в оккупированной Белоруссии. Вместе с ним погиб и лейтенант Турченко.
Меня перевели в разведроту командиром взвода бронетранспортеров. Жалко было расставаться с батальоном, с Субботиным, Монстаковым, Соколовым, Еремеевым, Бурлаченко, Рожковым, Вашковец, в общем, со всеми теми, к кому прикипел душой, с кем делил и радости фронтового бытия, и постоянные их спутники — тревоги.
Сразу же всеми правдами и неправдами перетянул во взвод бывших подчиненных, тщательно отобрал надежных парней из пополнения. Костяк взвода составили «старики», на которых можно было положиться, как на себя,— Алешин, Аверьянов, Багаев, Ситников, Шуваев, Орлов, Романенко, Брусков, Ермолаев, Сазонов. Среди молодых особенно приглянулись два жгучих брюнета-кавказца Джугашвили и Паргалава.
Большинство молодых бойцов, прибывших во взвод, о разведке имело весьма смутное представление. Приходилось, как говорилось у нас, обучать их прямо на «колесах». Теорию они хватали на лету, и это радовало. Вопросами одолевали, среди которых чаще всего попадался такой: «А все-таки, страшновато в разведке?» Тогда я рассказывал им притчу, услышанную от Гриши Захарова. Один человек, до мозга костей сухопутный, спросил бывалого моряка: «Где, братишка, умер твой дед?». Тот ответил: «Утонул в море».— «А отец?» — «Тоже утонул».— «Как же тебе не страшно отправляться каждый раз в море?» Тогда моряк, в свою очередь, спросил собеседника: «А где умерли твои отец и дед?» — «Как, где? В постели».— «Понятно! Тогда как же тебе не страшно каждую ночь ложиться в постель?..»
Поняв смысл рассказанного, мои хлопцы повеселели. Я не сомневался в том, что большинство из них станет настоящими разведчиками — зоркими, терпеливыми, смелыми...
В связи с тем, что мы получили бронетранспортеры американского производства «скауткар», заместитель командира бригады по техчасти Петр Тихонович Тацкий и зампотех танкового полка Владимир Дмитриевич Серов помогали их осваивать. Машина эта по сравнению с бронеавтомобилем БА-64 имела неоспоримые преимущества: приличная лобовая броня, два пулемета, один крупнокалиберный на турельной установке, лебедка, радиостанция (к сожалению, маломощная). Важно было и то, что «скауткар» внешне походил на немецкие бронетранспортеры.
...Для меня, привыкшего к частым ночным вызовам, этот не стал неожиданностью.
В мазанке, где разместился штаб бригады, полковник Барладян при свете оплывших стеариновых свеч (трофейных, естественно) наносил данные на карту, кому-то выговаривал в телефонную трубку. Тут же находились капитан Ермаков и командир разведроты старший лейтенант Умрихин, которого, как и меня, перевели от Субботина в бригадную разведку.
В неверном свете свечей фигура комбрига выглядела еще крупней, черты лица выпуклей, резче.
— Вот что, Александр. Как сквозь землю провалились конники четвертого кавкорпуса. Рейдовали по тылам, наделали у немцев шороху, а теперь — никакой связи. Генерал Свиридов приказал искать. Сказал, что будет бодрствовать до тех пор, пока не найдем кавалеристов Кириченко. — Барладян выразительно взглянул на меня. — Теперь помозгуем у карты. Предположительно, они действовали вот здесь...— Острие карандаша поползло по нитям проселочных дорог, «форсировало» пересохшие русла речушек, огибало населенные пункты в кольцах зеленых кудряшек...
— О готовности доложить в четыре ноль-ноль, — комбриг щелкнул крышкой массивного брегета.
В любом деле я не любил спешки и сейчас остался верен своему правилу: дорога — не близкий свет, все надо продумать до малейших деталей, взвесить, оценить, рассчитать.
Подняв людей, коротко объяснил им задачу, проверил «скауткар», вооружение, наличие горючего, боеприпасов, радиостанцию... Теперь можно и в дорогу.
В черном небе дотлевали россыпи звезд.
В детстве я особенно любил такие августовские ночи. На дворе под старой грушей забирался под тулуп и долго-долго смотрел на хоровод светил — бескрайнее поле, засеянное золотинками пшеницы. Вот одна звездочка вспыхнула и бросилась в темную бездну, оставив яркий след. Мать говорила: чья-то душа отлетела в вечность. Знала бы она, сколько мне придется увидеть этих душ на войне: изрешеченных пулями и осколками, разорванных фугасами, исколотых штыками...
...«Скауткар» бежал резво. С северной стороны в фиолетовой дымке маячила лобастая Саур-Могила. По ходу движения то и дело попадались островки кустарников, распотрошенные копешки, клинья подсолнухов. С полевой дороги свернули на грейдер. Бронетранспортер пошел ровнее, но все равно нас встряхивало на выбоинах. Ситников чертыхался:
— В этом американском корыте дух испустишь...
— Запасайся терпением, Семен Матвеич,— весело подмигнул ему водитель и неожиданно круто свернул с дороги. Ситников крякнул, хотел было сказать кое-что похлеще «водиле», но тот уже притер бронетранспортер к стенке подсолнухов на обочине.
— Там люди, командир,— показал туда, где круглилась небольшая рощица.
Я выпрыгнул из машины, за мной Ситников, Алешин, Джугашвили. Аверьянов остался у пулемета.
— Эй, кто такие?— крикнул идущим, но они сразу же присели, потом поползли к кряжистой вербе.
Я передернул затвор автомата и во весь рост пошел прямо к тому месту, где залегли те двое. Они поднялись, и я чуть ли не лицом к лицу столкнулся с... казаками. Оба ранены — у одного все лицо в бинтах, другой тяжело опирался на шашку в ножнах. Казаки опасливо поглядывали то на немецкий мундир Алешина, то на бронетранспортер. В ходе разговора выяснилось, что они попали под бомбежку, потеряли лошадей, отстали от своих. Сейчас пробираются в тыл. Где их часть — не знают.
