Он посмотрел на свои резиновые перчатки так, словно именно они были виной всему, и тяжелой походкой направился в ванную.
Покойницу вместе с кроватью вынесли в коридор, а оттуда втащили в ее номер. В коридоре стояли жильцы из соседней комнаты.
– Неужели нельзя было отвезти ее в клинику? – спросила тощая женщина с шеей, как у индейки.
– Нет, – сказал Марилл. – Иначе мы так бы и сделали.
– А теперь ее оставят здесь на всю ночь? Покойница за стеной – разве уснешь!
– Тогда не спите, бабушка, – посоветовал ей Марилл.
– Я не бабушка! – огрызнулась она.
– Оно и видно.
Женщина злобно посмотрела на него.
– А кто же уберет комнату! От этого жуткого запаха нам никогда не избавиться. Ведь с тем же успехом можно было воспользоваться и десятым номером – прямо напротив!
– Вот видите, – обратился Марилл к Рут. – Мать умерла. Она нужна своему ребенку, быть может, и его отцу. А вот эта бесплодная гладильная доска живет и, вероятно, доживет до глубочайшей старости. К великому огорчению ближних. Вот вам одна из загадок, в которых никак не разберусь.
– Злобные люди жестче, они могут больше выдержать, – мрачно заметила Рут.
Марилл удивленно взглянул на нее:
– Когда вам это стало известно?
– В наши дни узнать это нетрудно.
Марилл ничего не ответил. Он продолжал смотреть на нее. Вошли оба врача.
– Ребенок у хозяйки, – сказал лысый. – За ним придут. Сейчас позвоню по телефону. Насчет похорон тоже договорюсь. Вы знаете о ней что-нибудь?
Марилл отрицательно покачал головой:
– Она прожила здесь всего несколько дней. Я только один раз говорил с ней.
– Может, у нее есть документы. Тогда их надо сдать.
– Я проверю.
Врачи ушли. Марилл обыскал чемодан покойной. Там были только детские вещи, синее платье, немного белья и пестрая погремушка. Он уложил все обратно.
– Странно, но мне кажется, что эти пожитки тоже внезапно умерли.
В сумочке он обнаружил паспорт и регистрационную карточку, выданную полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес документы к лампе.
– Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, родилась в Мюнстере семнадцатого марта тысяча девятьсот первого года.
Он выпрямился и посмотрел на покойницу, на ее светлые волосы и узкое, жесткое лицо. Такие лица встречаются в Вестфалии.
– Катарина Бринкман, по мужу Хиршфельд.
Он снова заглянул в паспорт.
– Действителен еще три года, – пробормотал он. – Три года жизни для кого-то. А чтобы похоронить ее, достаточно и регистрационной карточки.
Он спрятал документы.
– Я займусь этим делом, – сказал он Керну. – А теперь пойду за свечой. Не знаю… по-моему, надо еще немного побыть около нее. Конечно, это ни к чему, и все-таки надо посидеть с ней немного.
– Я остаюсь, – сказала Рут.
– Я тоже, – присоединился к ней Керн.
– Ладно. Вернусь и сменю вас.
Луна стала ярче. Просторная темно-синяя ночь поднималась ввысь. Она лилась в комнату, неся с собой запахи земли и цветов.
Керн и Рут стояли у окна. Ему казалось, будто он странствовал где-то далеко-далеко и вот наконец возвратился. В нем еще не улеглось волнение от криков роженицы, от конвульсий ее окровавленного тела. Теперь он слышал тихое дыхание стоявшей рядом девушки, видел ее нежные, молодые губы. И вдруг он понял, что и она причастна к этой темной тайне, которую любовь замыкает в кольцо ужаса и страданий. Он догадывался, что к этой тайне также причастны и ночь, и деревья в цвету, и тяжкий аромат земли, и сладостные звуки скрипки, плывущие над крышами; он знал – стоит обернуться, и в трепещущем пламени свечи на него снова уставится бледная маска смерти. И тем сильнее он ощущал тепло под собственной кожей. Почему-то оно вызывало озноб и заставляло искать тепла другого человека. Ничего, кроме тепла…
Какая-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, юные плечи девушки.
VIIМарилл сидел на террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.
– Идите сюда, Керн! – позвал он. – Близится вечер. В эту пору животное ищет одиночества, а человек – общества. Как обстоят дела с вашим видом на жительство?
– Осталась еще неделя. – Керн подсел к нему.
– В тюрьме неделя тянется долго, на воле пролетает мгновенно. – Марилл хлопнул по книжке. – Эмиграция побуждает к самообразованию! На старости лет я взялся за французский и английский.
– Иной раз я просто уже не могу слышать слово «эмигрант», – раздраженно ответил Керн.
Марилл рассмеялся:
– Ерунда! Вы в отличной компании. Данте был эмигрантом. Шиллеру пришлось покинуть родину. А Гейне, а Виктор Гюго… Это всего лишь несколько имен. Взгляните на небо – вот месяц, наш бледнолицый брат. Он эмигрировал с Земли. Да и сама наша матушка Земля и та старая эмигрантка, давно сбежавшая с Солнца. – Он подмигнул Керну. – А может, было бы лучше, если бы этого бегства не случилось. Тогда бы мы еще носились в пространстве в форме раскаленных газов. Или же в виде солнечных пятен. Вы не согласны?
– Не согласен.
– Ну и не надо. – Марилл снова принялся обмахиваться газетой. – Знаете, что я сейчас прочитал?
– Что евреи виновны в засухе.
– Нет.
– Что осколок снаряда в животе – вот подлинное счастье для истинного мужчины.
– Тоже нет.
– Что евреи большевики, потому что так алчно накапливают капиталы.
– Неплохо! Дальше!
– Что Христос был арийцем. Незаконнорожденным сыном германского легионера…
Марилл захохотал:
– Нет, ни за что не угадаете! Я читал брачные объявления. Вот послушайте: «Где же тот милый и симпатичный мужчина, что даст мне счастье? Отлично воспитанная и душевная фрейлейн, с благородным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассной квалификацией в отельном деле ищет столь же гармонично развитого мужчину в возрасте от тридцати пяти до сорока лет с солидным положением…» – Он взглянул на Керна. – Понимаете! Только от тридцати пяти до сорока! Сорок один год уже исключается! Вот что значит сила веры! Или вот другое объявление: «Где же я найду тебя, о мое дополнение? Глубоко чувствующая и радостная особа, леди и домашняя хозяюшка, с крыльями, не сломленными однообразием будней, темпераментная и интеллектуальная, полная внутренней красоты и чувства товарищеского взаимопонимания, ищет джентльмена с соответствующим доходом, любящего искусство и спорт. Кроме всего, он должен быть просто славным парнем…» Здорово, правда? А это как вам понравится: «Душевно одинокий пятидесятилетний мужчина, чувствительная натура, выглядит моложе своих лет, круглый сирота…» – Марилл остановился. – Круглый сирота! – насмешливо повторил он. – Это в пятьдесят-то лет! Какой, право, жалкий тип, этот изнеженный пятидесятилетний кретин… Вот, дорогой мой! – Он протянул Керну газету. – Две страницы! Еженедельно две полные страницы! И это только в одной газете! Посмотрите на заголовки! Они так и кишат душевностью, добротой, товариществом, любовью, дружбой! Сущий рай! Эдем среди пустыни политики! Как все это оживляет и освежает душу! По крайней мере убеждаешься, что и в наше жалкое время еще есть хорошие люди. Я прямо-таки чувствую прилив бодрости…
Он отбросил газету.
– А почему бы не напечатать такое объявление: «Комендант концентрационного лагеря, глубоко душевная натура, с чувствительным сердцем…»?
– Он наверняка считает себя таким, – заметил Керн.
– Безусловно считает! Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения. Как раз об этом и свидетельствуют все эти красноречивые объявления. Они порождены… – Марилл усмехнулся, – какой-то внутренней, я сказал бы, неукротимой силой слепой убежденности! А сомнения и терпимость присущи только подлинно культурному человеку. Из-за них-то он и гибнет всякий раз. Вековечный сизифов труд. Одно из самых сложных уравнений человеческого бытия.
– Господин Керн, к вам кто-то пришел, – неожиданно и возбужденно доложил вошедший мальчик-посыльный. – Похоже, что не из полиции!
Керн быстро встал:
– Хорошо, иду!
Он не сразу узнал этого жалкого пожилого человека. Ему почудилось, будто он видит нерезкое, расплывчатое изображение на матовом стекле фотоаппарата. Но постепенно облик гостя стал отчетливее, и он узнал знакомые черты.
– Отец! – испуганно произнес он.
– Да, Людвиг, это я.
Старик Керн отер пот со лба.
– Жарко сегодня, – сказал он и виновато улыбнулся.
– Да, очень жарко. Пойдем в комнату, где пианино. Там прохладнее.
Оба сели было, но Керн тут же встал, чтобы принести отцу лимонаду. Он очень разволновался.
– Давно мы с тобой не виделись, отец, – осторожно проговорил он, вернувшись.
Старик кивнул.
– Ты сможешь остаться в Праге, Людвиг?
– Думаю, нет. Сам понимаешь. Правда, пока они ведут себя довольно прилично. Дали мне разрешение на две недели. Вероятно, продлят его еще на два-три дня… И все…
