Как я уже упоминал, нашей дивизией командовал генерал-майор Сиднев, человек лет тридцати пяти, спокойный по характеру и хорошо воспитанный, отличный летчик, принимавший у меня в 1935-ом году, в Киеве, экзамены по полетам вслепую и оценивший мои навыки на «отлично». К сожалению Сиднев очень сильно заикался, и на этой почве у нас с ним произошел такой конфуз: докладывая ему впервые, я немного переволновался, и дало себя знать последствие детского испуга в горящем сарае — легкое заикание. Рапортуя, я слегка запнулся на своей фамилии, и у меня вышло: «Замполит полка П-П-Панов». И хотя я заикался совсем не так, как Сиднев, который, бедняга, буквально корчился, порой щелкая челюстями, чтобы произнести слово, но он понял это, в силу болезненного восприятия людьми намеков на свои недостатки, как мою попытку его передразнить, и лицо комдива вытянулось. Когда общий разговор закончился, он отозвал меня в сторонку, и сильно заикаясь от обиды, поинтересовался, зачем я его передразниваю. Я честно признался, что сам порой слегка заикаюсь, и он, убедившись, что я говорю правду, уже совсем другим тоном стал интересоваться, как я справляюсь с заиканием. Мы подружились, проникнувшись друг к другу симпатией. Особенно понравилась Сидневу моя рекомендация говорить нараспев. Сиднев был одно время инспектором летной подготовки Киевского Военного Округа, но в бой не летал.
Заместителем Сиднева по политической части был Алексей Дороненков. Это был человек лет тридцати пяти, до войны работавший политкомиссаром на железной дороге — железнодорожник по образованию, педант и чистоплюй, имевший время утюжить обмундирование и по несколько раз в день брить щеки, за что Соин называл его «пасхальный поросенок», любитель всяческих шпилек и подколок, разговаривавший с подчиненными только в ироническом тоне. Дороненков любил цепляться к мелочам и делать на этом себе авторитет, ничего не понимая в летном деле, нередко попадая в глупое положение, что, впрочем, его не смущало. Это был «чистый политработник», не знавший ничего на свете, кроме содержания вульгарно-коммунистических требников, чем и гордился. Как робот он талдычил: «Партия учит, партия требует…», или «Товарищ Сталин в своем приказе требует…». Жил неплохо, аккуратно пережевывая летный паек.
Начальником политотдела был подполковник Зубков, полненький крепыш, сын священника, что скрыл при вступлении в партию, за что его скоро сняли с должности, таки докопавшись до отца, после чего назначили исполняющим обязанности начальника клуба батальона аэродромного обслуживания — подполковника на лейтенантскую должность. Зубков был компанейским парнем, любителем выпить и закусить, прекрасно себя чувствовавшим в лабиринтах новой коммунистической религии с ее святыми и мучениками, пришедшей на смену Православию в России. Конечно же, Зубков сроду не летал, но, по крайней мере, ничего из себя не корчил. По-моему, позже, после многочисленных письменных обращений, он был вновь назначен начальником политотдела другой дивизии.
Начальником штаба дивизии был грамотный и культурный штабной работник полковник Суяков, тщедушный и болезненный на вид, но, очевидно, именно поэтому довольно задиристый и стремящийся к физическим поединкам, в частности, к баловству по пьянке с собутыльниками. Как-то уже в Венгрии, на аэродроме возле города Печ, я чуть не влип из-за него в большие неприятности. Вечером, после совещания, мы, группа старших офицеров, налегли на разноцветные венгерские вина и порядком развеселились. Суяков принялся ко мне задираться. Я несколько раз его предупреждал, что мне шутить уже надоело, но он не отставал. Я взял начальника штаба в охапку и прижал к себе кубанским захватом. Полковник обмяк, выкатил глаза и попросил положить его куда-нибудь на место. Я положил Суякова на его койку, и он не вставал с нее несколько суток. Через несколько дней в наш полк прилетел комдив полковник Иосиф Иванович Гейба и обрушился на меня с обвинениями: из-за своей слоновой силы я вывел из строя начальника штаба дивизии перед самым наступлением. Но мнению Гейбы, мне нужно больше летать, чтобы давать выход бычьей силе, а не ломать ребра командирам и начальникам. Сам Гейба не очень-то любил летать, будучи худым и тщедушным, но поучать был мастер.
Девятым гвардейским Одесским полком командовал знаменитый советский ас Лева Шестаков, о котором я уже упоминал: напористый крепыш с сильным властным характером, питавший ко мне симпатию. У Левы в его «асовском» полку было несколько дважды героев: Ахмед-Хан-Султан — крымский татарин, Алелюхин, Владимир Дмитриевич Лавриненков, Ковачевич — просто герой Советского Союза и другие. Порядки в полку у Левы были строгие. Хотя Лева был всего лишь единожды Герой, но и дважды Герои не начинали обедать, даже сидя за столом, до появления командира полка. Лева заходил в столовую, все вставали и только тогда приступали к еде, для чего Лева говорил: «Товарищи офицеры…» Следует сказать, что умение напустить страху на людей тоже искусство. К сожалению, после освобождения Крыма Лева получил назначение командиром отборного «маршальского» истребительного полка, летчики которого вроде бы не имели права атаковать неудачно. Демонстрируя одному из своих пилотов, боявшемуся подойти к «Юнкерсу», тактику атаки, Лева, над украинским городом Староконстантиновым, сбил немецкий бомбардировщик «Ю-88», но и сам был убит ответным огнем. «Маршальскому» полку на командиров не везло, впрочем, как и девятому гвардейскому. Сергеев, сменивший Шестакова в последнем, был любителем глушить рыбу противотанковыми минами, одна из которых и взорвалась у него над головой, разорвав туловище наполовину. В описываемый период заместителем командира полка по политической части у Шестакова был подполковник Верховец, летчик, летавший на боевые задания, а начальником штаба полка подполковник Никитин.
Тридцать первым гвардейским авиационно-истребительным авиационным полком командовал подполковник Борис Николаевич Ерёмин. Это был интеллигентный, грамотный и культурный человек лет тридцати трех, хороший летчик, водивший полк на боевые задания и вообще командовавший довольно умело, что обеспечивало ему неплохой авторитет среди личного состава полка и дивизии, тем более, что он в воздушных боях сбил несколько «Мессеров». У нас в дивизии он считался передовым летчиком, хотя и воевал осторожно, без излишней бесшабашности, как человек, стремящийся уцелеть, что всем нам грешным было свойственно. Ерёмин был одним из тех летчиков, которые совершили головокружительную карьеру. Девку-Фортуну Борис ухватил за косу оригинальным образом. В 1942 году всю страну, через прессу, обошло сообщение о том, что председатель одного из саратовских колхозов Головатый, подарил самолет нашим летчикам, дерущимся над Сталинградом. Этот самолет попал Ерёмину и, купленный за проданную председателем бочку мёда, оцененную, как и самолет, в сто пятьдесят тысяч рублей, стал для Ерёмина поистине сладким. Для справки: мёд стоил тогда 1500 рублей за килограмм, как и через несколько месяцев после отставки Горбачева. Все возвращается на круги своя. Понятно, что «медовый» самолет, о котором знала вся страна, просто не мог воевать плохо. Поступали сообщения, что самолет Головатого сбивает одного «Мессера» за другим в дыму Сталинградских пожарищ. А когда Ерёмин, вдобавок ко всему побывав у Головатого в гостях, еще и женился на его дочери, став, таким образом, зятем члена Саратовского обкома партии, то его карьера уверенно пошла вверх. Всю войну Боря летал на «ЯК-1», исписанном как афиша кинотеатра в провинциальном городке. Надпись гласила, кто и кому подарил этот самолет. К сожалению, в начале пятидесятых годов бухгалтер колхоза, который возглавлял Головатый, сделал большую растрату, и потрясенный председатель умер от инфаркта — во всяком случае, это была официальная версия. Дальше Боре Ерёмину пришлось карабкаться в одиночку, но вышло у него неплохо — дослужился до генерал-полковника, стал шишкой в штабе ВВС страны — начальником ВВУЗ ВВС.
Его замполитом был майор Кравченко, не летчик, но хороший мужик, бывший секретарь райкома партии райцентра Левая Россошь Воронежской области, места, памятного мне по боям весной 1942-го года.
О руководстве нашего полка я уже рассказывал. Так что фигуры — исполнители расставлены на боевой сцене весны 1943-го года на Миус-фронте, можно дергать за ниточки и начинать действие, правда, упомянув при этом командира 73-го гвардейского истребительного полка майора Михайлюка, полного, основательного украинца, летавшего мало, но очень желавшего стать Героем Советского Союза, с чем приставал к командиру дивизии Гейбе и его замполиту майору Михайлину, летчику лишь по образованию.
А декорации на сцене были такие: между аэродромами в Ростове и главным аэродромом немцев в Таганроге нас разделяли всего немногим более тридцати километров: едва взлетел, и уже над позициями противника. Нужно было быть всегда начеку, для того, чтобы успевать прикрыть Ростов. Делали мы это не только по служебному долгу, но и по душе. Жизнерадостней в прошлом красавец Ростов был почти мертв. На улицах, которые, наконец-то, освободили от трупов, почти не было людей. Жители то ли боялись налетов немецкой авиации и сидели в подвалах, то ли ушли в станицы вокруг города, то ли их совсем не оставалось. Все парки были вырублены румынами на дрова, которые они продавали и самим жителям, требуя взамен золото и драгоценности.
