Но дня три назад, будучи по своим делам в полку Рублева, я случайно стал свидетелем происшествия, которое, боюсь, доставит бедному Макарычеву новые неприятности, хотя прямой его вины и нет.
Случилось так, что, уже собираясь уезжать из полка, я наведался к Левченко. Дел особых у меня к нему не было, просто хотелось повидаться. Левченко был у себя в батальонной канцелярии один. Не успели мы перекинуться парой слов, как вошел взволнованный дежурный по батальону и, попросив у меня, как у старшего по званию, разрешения обратиться к комбату, доложил:
— В самовольной отлучке рядовой Ладушкин.
Ладушкин? Знакомая фамилия… Я видел, как мгновенно вспыхнул Левченко:
— В батальоне — и такое!.. Давно солдат в отлучке?
— С полчаса как обнаружено, что его в расположении нет.
— Разыскать немедленно! Представить мне!
— Есть!.. — повернулся дежурный.
— Да, — остановил его на пороге Левченко, — пригласите ко мне командира роты старшего лейтенанта Бакрадзе.
Бакрадзе не замедлил явиться. Возможно, он сам спешил к командиру батальона. Едва войдя, весь красный от возбуждения, отчеканил:
— Товарищ майор! В роте имеет место факт самовольной отлучки. Рядовой Ладушкин…
— Знаю, знаю! — не дослушал Левченко. — Затем и пригласил вас. Из чьего взвода этот нарушитель?
— Лейтенанта Макарычева…
— Ну вот! — сердито вздохнул Левченко. — Час от часу не легче. Еще недавно склоняли эту фамилию во всех падежах. И теперь, как на грех, новый сюрприз в его взводе! Он-то знает?
— Макарычев отсутствует. Уехал сопровождающим с машинами на дивизионный склад.
— Ладно. Вернется — поговорим. Эх, Макарычев! Мы заступались за него, а он… — Левченко глянул на меня, потом с укоризной на Бакрадзе: — Вот плоды! Слиберальничали! А он и распустил людей. — Левченко подчеркнул: — Вверенной вам роты, товарищ старший лейтенант.
Бакрадзе при этих словах побагровел еще больше. По его взгляду, искоса брошенному в мою сторону, я понял, что упреки комбата в моем присутствии ему особенно неприятны. Но Левченко сейчас, видимо, меньше всего думал об этом.
— Самовольная отлучка! — кипел он. — Первый случай в батальоне за год. Спасибо, удружил! Будет нам от командира полка благодарность!
Бакрадзе на эти слова не ответил. Его слегка выпуклые глаза под густыми черными бровями налились кровью, чувствовалось, ему хочется что-то высказать и он с трудом сдерживается, — наверное, из-за моего присутствия. Пожалуй, мне лучше бы уйти, пусть комбат и командир роты сами меж собой выясняют отношения. Дело-то ясное: командир спрашивает с подчиненных за упущения. Я уже хотел подняться и попрощаться с ними, но в это время вновь появился дежурный и доложил Левченко:
— Ладушкин нашелся. Вернулся сам.
— А ну, давайте его сюда! — распорядился Левченко.
Через минуту на пороге появился Ладушкин. А, так это тот самый солдат, с которым я познакомился возле вытащенного из воды бронетранспортера!
Ладушкин стоял, торопливо оправляя гимнастерку. Его сапоги были в грязи — можно было понять, что он бежал, не разбирая дороги, и не успел почиститься.
Левченко осмотрел нарушителя, вытянувшегося в дверях, что-то хотел сказать ему, но промолчал, только сердито передернул губами и обернулся к Бакрадзе:
— Вот, любуйтесь! И объясняйтесь с ним сами.
Бакрадзе спросил Ладушкина, сверля его испепеляющим взглядом:
— Почему совершили нарушение?
Ладушкин не ответил, опустил глаза.
— Ну, почему молчите? Я спрашиваю — почему?!
Пальцы рук Ладушкина, вытянутых по швам, чуть приметно вздрагивали. Он молчал.
— Замечалось за ним раньше? — спросил Левченко у Бакрадзе.
— Как будто бы нет… — не очень решительно ответил тот. — Считался исправным солдатом.
— Вижу, какие исправные… — Левченко смерил Ладушкина взглядом с ног до головы. — Нашкодят, всю роту подведут, а ответ держать — кишка тонка! Помалкивает… Трус он у вас!
Я увидел, как при этих словах Левченко блеснули глаза Ладушкина, он вздрогнул, вытянулся еще сильнее, ломким, но решительным голосом произнес:
— Разрешите?..
— Ну, ну… — Бакрадзе встал, подошел к Ладушкину. — Что-то имеете сказать в свое оправдание?
— Ничего…
— Я так и знал — ничего! — Бакрадзе пристально глянул Ладушкину в глаза: — Вы знаете, что такое самовольная отлучка? Вам известно, что она карается как нарушение присяги?
— Известно… — еле слышно пролепетал Ладушкин.
— Так почему же нарушили?
— Я только на несколько минут… Предупредить…
— Кого? О чем?
— О том, что в увольнение не смогу, меня в наряд внезапно назначили…
— Так надо было попросить! Возможно, вам и позволили бы отлучиться на несколько минут, — вмешался в разговор Левченко. — Да и что за спешность такая?
Ладушкин ответил еле слышно:
— Это… личное дело.
— Какое? — усмехнулся Бакрадзе. — К девочке захотел?
— Товарищ старший лейтенант! — В голосе Ладушкина послышалась неожиданная твердость. — Вы можете наказать, но…
— Прошу прощения! — подчеркнуто вежливо произнес Бакрадзе. — Не смею вторгаться в ваши личные дела. А за самовольную отлучку — трое суток гауптвахты… Нет, две недели без увольнения!
— Есть, две недели без увольнения! — ответил Ладушкин убитым голосом.
— Он вам больше не нужен, товарищ майор? — спросил Бакрадзе у Левченко.
— Нет.
— Можете идти! — бросил Бакрадзе Ладушкину.
Ладушкин круто повернулся. Споткнулся, очевидно от волнения, о порог. Но выпрямился, четко шагнул за него.
— Интересно все-таки выяснить, почему этот дисциплинированный солдат решился на такое нарушение? — сказал я.
— Конечно выясним, — пообещал Левченко. — Но вкатить грешнику следует. — Он обернулся к Бакрадзе: — Я бы на вашем месте, товарищ старший лейтенант, все-таки посерьезнее его наказал, гауптвахтой.
— С милой не видаться — какое наказание хуже может быть? — ответил на это Бакрадзе.
— И то, пожалуй, — согласился Левченко.
Сейчас-то я уже подробно знаю, какие обстоятельства предшествовали проступку Ладушкина. Я хотел поручить разузнать это во всех деталях своему помощнику по комсомолу, старшему лейтенанту Бахтину. Сережа Бахтин старателен, в каждое дело вникает душой. История с Ладушкиным — ему сигнал. Пусть исследует поглубже, почему такой срыв получился, и заодно поищет, что по его комсомольской линии надо сделать в части воспитательной работы среди солдат-новичков для исключения самой возможности подобных происшествий. Но сегодня в нашем Доме офицеров, где читал лекцию приезжий международник, я встретил Левченко и, вспомнив о Ладушкине, сам расспросил о нем.
Как и во всяком чрезвычайном происшествии, меня в данном случае интересуют его истинные причины и то, насколько оно типично.
Оказывается, все началось с того, что к Ладушкину еще несколько месяцев назад из города, где он жил и откуда призван, приехала его девушка. Причем приехала не просто повидаться. Она решила поселиться где-нибудь в нашем городке, дабы быть поближе к своему милому. И поселилась. Ладушкину давали увольнения. Но конечно, нет возможности отпускать его чаще положенного. Вот и томится он, ищет любой повод побывать за пределами части. А девушку его все дежурные уже знают — она часто появляется возле проходной, просит вызвать ее солдата хотя бы на пару минут или передать ему записочку. За то время, что она здесь, и она и Ладушкин извелись из-за невозможности быть вместе столько, сколько им хотелось бы. В прошлую субботу его должны были отпустить в увольнение — и она об этом знала! — но в самый последний момент Ладушкина неожиданно назначили в наряд вместо заболевшего солдата. А через полчаса после того, как Ладушкин узнал об этом, обнаружилось, что он куда-то пропал. Ладушкин потом чистосердечно признался, что выбрался через дыру в заборе и сбегал к своей девушке предупредить, чтобы не ждала. За время его отсутствия ничего не произошло. Но факт грубейшего нарушения дисциплины налицо, и Ладушкин по заслугам получил от командира роты. Досталось ему и от лейтенанта Макарычева, когда тот, вернувшись из командировки, узнал, что произошло во взводе. Макарычев был просто разъярен, потому что этот солдат, которого он знал как самого исполнительного и скромного, так подвел его.
— Я Ладушкина еще раз спрашивал, лично, — сообщил мне Левченко. — Разговариваю, а у него слезы на глазах. Говорю ему: «Разве солдаты плачут? Что заслужил — получи». «Так точно», — отвечает. «А что же слезу пускать?» — «Я не из-за взыскания». — «Так из-за чего же?» Он мне и признался: во время того воскресного увольнения хотел он со своей девушкой в загс идти. Сказал я ему: «Не рано ли солдату жениться? Нельзя, что ли, подождать, пока служба кончится? Он взор потупил, отвечает еле слышно: «Ждать никак невозможно». «Почему?» — спрашиваю. Промолчал.
