— Здравствуй! Не ждал? — улыбается и лукаво смотрит.
— Нет, Тоня. Не ждал. Как ты добралась?
— По бровке. Дорога-то травянистая. Да земля уже всюду проветрилась. Ездить можно.
Я вышел из воды, оделся.
— Поезжай на пасеку, а я тоже искупаюсь, — сказала Тоня.
Я завел мотоцикл. В люльку заскочил Адам (он приучен ездить в люльке), и мы покатили к домику. Зачем приехала Тоня, одна, без Кузьмы Власовича? Разве продукты привезла? Надо напоить ее чаем.
Разжег костер, повесил на жердочку закопченный котелок.
— Вот я и на пасеке, — сказала Тоня, возвращаясь с купания. — И ты не сердишься. Можно в гамаке покачаться? Ты сделал его из сетей? Не порвется? Хорошая штука. — Она явно дразнит меня.
— Почему одна? Где Сергей Дмитриевич? — спрашиваю, злясь на себя за эти вопросы, на Тоню — за игривость.
— Сережа на работе. Где же он должен быть? — невозмутимо отвечает Тоня.
Я подошел и начал покачивать гамак. Она прищурила глаза, по-прежнему лукаво улыбаясь. Я чувствую себя неловко и пытаюсь хоть что-нибудь сказать ей:
— А почему не приехал Кузьма Власович?
— Завтра суббота. Он топит баню. У нас своя баня, ты видел? Сергей Дмитриевич очень гордится этой баней. Тебе надо поехать, помыться, попариться. Любишь русскую баню? Там будешь и ночевать, а я останусь здесь, наведу в домике порядок, выбелю стены, полы помою, белье постираю.
— Не боишься одна?
— Кого бояться? Адам со мной, ружье. Я привыкла. Ты будешь жить там субботу и воскресенье. Поможешь дрова распилить. Поезжай!
На прощанье она протянула мне руку. И это сделала намеренно, чтоб смутить меня.
За колком по дороге в сторону города шла Марина, ведя велосипед.
— Марина! Ты откуда? Где была? — удивился я.
Она вопросительно посмотрела мне в глаза.
— На пасеке. Да-да. Не стала вам мешать, — гордо откинула голову.
— Ты видела, как я качал Тоню? — я покраснел.
— Только не подумай, что ревную и приходила к тебе на свиданье. У меня достаточно гордости.
— Но ты все же приехала…
— Чтоб поговорить с тобой.
— О моей работе?
— Нет. В областном центре обратили внимание на мои рисунки в газете. Вчера приехал один товарищ из Союза художников и листов двадцать отобрал для выставки…
— Так это же чудесно! Поздравляю!
— Не спеши. Я не дала ему рисунки. К чему? Не собираюсь быть художницей.
— Ты же самородок. Как в природе бывают золотые самородки, самоцветные камни. Твой дар должен принадлежать людям, его надо развивать…
Она на это ничего не ответила, как-то свысока, холодно посмотрела на меня:
— Поезжай! Мне больше не о чем говорить. Она села на велосипед и покатила в сторону города. Обернулась и крикнула с насмешкой:
— До свидания, донжуанчик!
— Ах так! — вспылил я. — К черту!
Я обогнал ее, оставив одну на дороге, и ни разу не оглянулся. Пусть знает, что у меня тоже есть характер.
На окраине города среди пустыря стоит нефтебаза, огороженная высоким забором. Проезжая мимо, я вдруг увидел, как на фоне белых цистерн взвился черный столб дыма. «Пожар!» — мелькнуло в голове.
Из ворот выкатились один за другим два бензовоза. Они остановились поодаль, из кабин выскочили шоферы. Они махали руками и что-то кричали.
И тотчас из тех же ворот вылетела пара разгоряченных лошадей, запряженных в бричку, на которой лежали две бочки. Задняя бочка горела. На передке брички стоял человек и что есть силы погонял испуганных животных. Они дико ржали и мчались по пустырю. Вот в руках человека сверкнул топор, он начал рубить дышло и постромки. Лошади, почуяв свободу, шарахнулись на дорогу и умчались. Бричка остановилась. Человек соскочил с нее, кинулся в сторону и упал в придорожную канаву. Раздался взрыв. Жидкое пламя расплескалось вокруг. Со всех сторон бежали люди.
Я подъехал к месту происшествия. Из канавы вылез человек в очках, в руке топор, на голове коричневый берет. Это был… Сергей Дмитриевич Шабуров! От неожиданности и испуга я даже растерялся. Он подошел, улыбнулся.
— Видал? Вот это номер, — сказал устало, без обычной бравады. — Прямо, как в цирке.
Он посмотрел на горящую бочку.
— Ты с ума сошел. Ты мог бы взлететь на воздух! И что, собственно, произошло?
— Заехал на бричке какой-то сопляк, мальчишка, и закурил. Я только начал заправлять машину. Вижу, столб дыма. Парень заорал и бросился в сторону. Ну, тут я схватился за топор. Он всегда у меня в кабине. Вскочил на бричку и погнал лошадей. Ладно, что проезд освободили шоферы. Вот и все.
Подошли мужчины. Они вслух восхищались Сергеем Дмитриевичем. И он принимал это как должное.
— Отчаянная ты голова, — сказал я. — Хорошо, что все благополучно кончилось.
— Ты знаешь, когда я увидел дым, то сердце екнуло: взлетит на воздух нефтебаза. Там ведь все пропитано горючим, даже воздух. Нужно было скорее выскочить за ворота.
— Правильно поступил. Тут, брат, некогда размышлять, — кивнул один из шоферов.
— Не ожегся? — спросил я.
— Все в порядке. Ну, я сегодня доволен собой. Честное слово. Ты куда? Ко мне? Поедем! Расскажем Тоне. Свидетелем будешь, а то не поверит. Я для нее — рядовой. Столбы ставлю.
— Тоня на пасеке. Я сейчас оттуда.
Он искренне сожалел, что не сможет тотчас рассказать жене о происшествии. А я думал о Марине.
Кузьма Власович встретил нас около дома. У ворот лежали толстые березовые сутунки на дрова.
— Вот и славно. Банька уже истоплена, — сказал старик. — Я видел Марину. Она покатила на велосипеде в сторону пасеки.
— Наверно, мы разъехались. Я прямиком, через Бычий Лог, — сочинил я.
— Пустяки. Еще встретитесь, — тащил меня за рукав Сергей. — Идем в комнату. Покажу пару новых рыбок. Мне их привезли издалека.
У него три страсти: аквариум, коллекция кактусов и кроссворды.
— Как живется? Не скучаешь там? Наверное, стихи сочиняешь? — он хлопнул меня по плечу, засмеялся: — Ты человек, взрослый, серьезный. В твои ли годы стихами заниматься?
Я молчал.
Вот так он всегда разговаривает со мной, покровительственно и поучающе.
После бани пили пиво.
— Ну, отец, присаживайся поближе, — сказал Сергей Кузьме Власовичу.
Отец! Как тепло и сердечно прозвучало это слово в устах Сергея. Все же старика он любит.
Кузьма Власович вспоминал о войне. А Сергей Дмитриевич улыбался, гордый за его нелегкие фронтовые дороги и подзадоривал:
— Давай, отец, про Америку. Хотя нет. Я сейчас укачу на пасеку к Тоне. Или не ехать? Выпьем, отец! Я с тобой останусь.
…Я лежал в своей комнате, прислушивался к шуму ветра, к осторожному шороху кленовой листвы за окном. И мне дважды показалось, что меня кто-то звал. Не Марина ли? Я выглядывал в открытое окно, тихонько спрашивал, кто там и, не дождавшись ответа, опять ложился на кровать. Потом вышел на улицу.
Со стороны степи подкрадывалась ночная мгла. Я сидел на завалинке, смотрел на далекие грустно мерцающие звезды и думал о Марине. В темноте кто-то вновь окликнул меня. Я встал и пошел на голос. Марина положила мне на плечи теплые руки.
Мы молча пошли в сторону реки. Вот и Белоярка. Берега крутые, черные, а внизу зловеще поблескивает узенькая лента воды. Мы сели над обрывом, свесили ноги. Приятно и жутко. Рухнет берег — и сразу очутишься в омуте. Здесь уже были утопленники. Я помню. Это Чертов омут. Он очень глубокий.
— А если обвалимся в самом деле? Может землей накрыть. Смотри, здесь вот щель. Дай руку. Вот какая щель, — сказала Марина.
Мы встали. Она два раза подпрыгнула, ударила ногами в землю и полетела вниз. Вскрикнула. В сердце что-то больно кольнуло. Я чудом успел удержать ее за руку и помог выбраться на берег.
— Сумасшедшая! Тебе что, жизнь надоела?
— Ничего. Давай сядем. Теперь не обвалится, теперь надежно.
Мы опустились на мягкую траву. Я рассказал ей, как Сергей Шабуров спас от пожара нефтебазу.
— Сережа молодец. Восхищаюсь им. Всегда энергичный и жизнерадостный, — похвалила она, нашарила на земле камешек и бросила в омут.
— Ты всех русалок перепугаешь, — усмехнулся я.
— Своей заметкой в газете, — сказала она задумчиво, — ты накликал беду на свою голову. Да-да. Дядя Дмитрий Иванович сказал, что частники уже грозились… Ты вставил им спицу в колесницу. Опасайся, Ваня. Есть злые люди, а ты один в лесу. Я боюсь за тебя.
Я задумался. Велика ли заметка, а вон какой отзвук. И рассказал Марине о своей встрече с Рогачевым, о том, как я томился в его приемной. Он явно издевался. Ему тоже не понравилась заметка; покритиковал, задел его самолюбие. Он пытался унизить меня. Дескать, только опустившийся человек с высшим образованием может стать пчеловодом.
— Вот видишь… Я что говорила: тебя никто не оценит.
Она вздрогнула от прохлады, прижалась ко мне, положив голову на мое плечо. Я обнял ее.
