А в это время по радио звучал голос Левитана, объявлявший о новом налете вражеской авиации на нашу столицу.
Майор Самарин прибыл в батальон ровно в четыре часа. Вместе с ним явились еще двое — капитан и молчаливый человек в штатском костюме. Они зашли за стеклянную перегородку и сели за стол. Пригласили и нас троих: меня, Браслетова и Тропинина. Майор Самарин взглянул на меня сквозь четырехугольное пенсне и улыбнулся.
— Досталось вам, капитан, за эти дни?
— Не жалуюсь, товарищ майор, — ответил я. — На фронте сейчас достается больше.
Капитан проговорил отрывисто:
— Вы задержали группу преступников и провокаторов? Где они находятся и скольких из них вы пустили в расход?
— Одного. Предателя. Под Смоленском он был у меня в роте, дезертировал и перебежал к немцам.
— Остальные где?
— Часть из них передана в военный трибунал.
— Ну, а остальные? — крикнул капитан.
— Остальных я отпустил, — сказал я как можно спокойнее.
— Отпустил! Добреньким хочешь быть! — Капитан выругался. — А кто вам разрешил отпускать? Их надо было всех к стенке. Вы на это имели право.
— Мы не каратели, а солдаты, — ответил я, сдерживая внутреннюю дрожь. Если вам необходимо расстреливать, то задерживайте людей сами и ставьте их к стенке. Я этого делать не стану.
Капитан сел, трудно, с хрипом дыша.
— Вы так говорите, будто я не человек, а кровожадный зверь…
Человек в штатском прервал его:
— Подождите, капитан. — Он грузно повернулся ко мне: — С задачей, которая была поставлена перед вашим батальоном, товарищ капитан, вы справились. Мне поручено объявить вам, командирам и бойцам благодарность. Я встал, поднялись и Тропинин с Браслетовым. — Сообщите об этом всему батальону.
— Слушаюсь.
— Срок ваших полномочий истекает завтра в восемь часов, — сказал человек в штатском. — А до этого времени продолжайте нести службу. — Он поднялся и двинулся к выходу, не попрощавшись, тучный, медлительный, с доброй спиной.
После его ухода я рассказал Самарину о том, как мы с Ниной искали загс, и показал наше удивительное брачное свидетельство. Он прочитал и с грустью покачал головой:
— Ах, время, время… Ну, поздравляю вас.
— Спасибо.
Майор нахмурил брови, точно припомнил что-то важное.
— Я только сейчас понял, почему вы мне об этом говорите. — Он наклонился к моему уху и, понизив голос, сказал: — Разрешаю вам отлучиться из батальона на всю ночь. Думаю, ничего такого не произойдет. Только оставьте телефон и точный адрес.
— Спасибо, — прошептал я.
Майор Самарин обеими руками сдавил мне плечи.
— Я вам завтра позвоню. — И вышел следом за человеком в гражданской одежде.
Я попросил Чертыханова достать для меня цветов.
Браслетов с удивлением обошел вокруг меня, точно я лишился здравого рассудка.
— Цветов? Какие же теперь цветы — вторая половина октября?.. И зачем они вам понадобились?
Чертыханов ответил, не задумываясь:
— Достанем, товарищ капитан. Разрешите выполнять?
Через час Прокофий стоял передо мной, прижимая к груди большой букет; шалая, торжествующая улыбка блуждала по его скуластому лицу — так он ухмылялся всегда, если ему удавалось что-нибудь «спроворить».
— Где добыл? — спросил я.
Чертыханов отчеканил с таким усердием, точно принес не букет цветов, а пленил вражеского генерала:
— В Ботаническом саду, товарищ капитан!
— Надеюсь, вы не совершили вооруженный налет на этот сад?
— Никак нет. Сторож добровольно срезал с грядок последние. Мы в долгу не остались: подарили ему пять пачек папирос и бутылочку. Он сказал, что за такой подарок мы можем не только цветы — любое редкое дерево вырыть и увезти. Все равно, говорит, сгорят в огне войны. Я, конечно, провел с ним разъяснительную беседу на тему: беречь каждое дерево до победы…
Чертыханов передал мне букет. Это были тучные махровые астры, белые, сиреневые, багровые, хризантемы и даже несколько гладиолусов с яркими лепестками.
Бойцы, подойдя к букету, наклонялись и вдыхали едва уловимый, грустный осенний запах. Цветы рядом с автоматами, винтовками выглядели странно, но притягательно прекрасно: они напоминали о минувших мирных вечерах, о палисадниках, о городских парках с музыкой и танцами…
— Вас проводить, товарищ капитан? — спросил меня Чертыханов.
— Не надо. — В случае чего ты знаешь, где я буду.
— Так точно, знаю.
Я прошел по Малой Бронной на Пушкинский бульвар. Низкое московское небо сочилось мокрой, удушливо-горькой пылью. Едва различимыми пятнами недвижно стояли над крышами аэростаты. Кое-где трепетали лучи прожекторов; лучи тут же гасли, будто увязали в тучах. Глухая темнота и тишина обнимали город. Лишь где-то там, за Киевским вокзалом, красновато тлел горизонт от пожаров, и оттуда невнятными звуковыми толчками докатывался гул.
Цветы мои отяжелели от влаги и казались совсем черными во мраке, выделялись лишь тусклые кружочки белых астр. На лепестках поблескивали капельки… На середине бульвара меня остановила музыка: во втором этаже дома кто-то играл на рояле; мне представился седой профессор, отрешенный от житейской суеты, от событий, от опасностей. Он играл Рахманинова. Звуки вырывались в приоткрытое окно, летели в ночь, в ненастную темень, утверждая торжество жизни над смертью… Из глубины комнаты, как будто бы из далекой мглы, робко пробивался слабо колеблющийся свет, как от пламени свечи.
Сзади меня, чуть поодаль, остановился человек. Он шел за мной, стараясь не стучать каблуками. Я знал, что это был Чертыханов.
— Что тебе надо? — спросил я его.
Чертыханов выступил из-за дерева.
— Велено вас сопровождать, товарищ капитан.
— Кем велено?
— Комиссар Браслетов приказал.
— Врешь ведь.
— Вот те крест, товарищ капитан!
Я улыбнулся: никто ему не приказывал, конечно, просто он не терпел, когда меня не было рядом и не с кем было разглагольствовать.
— По-твоему, я один дороги не найду?
— Может, и не найдете, вишь, темнотища навалилась… Опять же я вам не мешаю.
— Чего же ты крадешься за деревьями? Выходи.
— Боюсь, рассердитесь… — Чертыханов подошел, автомат поперек груди, пилоточка на затылке, лицо, омытое водяной пылью, лоснилось; он указал на окно, откуда неслись бурные и отчетливые аккорды.
— Видать, золотой характер у человека: заслонился от войны своей музыкой, и живет, и счастлив небось…
Перед домом задержались еще двое, — должно быть, патруль, — и один из них крикнул:
— Эй, гражданин, вы с ума сошли! Сейчас же закройте окно!
Музыка тотчас оборвалась, и свет погас. Стало тихо и настороженно. Патруль не спеша двинулся в сторону Никитских ворот. А мы зашагали вдоль бульвара. Бульвар казался пустым и мокрым. Изредка к ногам шлепались сырые, набрякшие влагой листья. При выходе на площадь патрульные, тихо окликнув нас, посветили в глаза фонарями, проверили документы, и опять кругом стало темно и глухо.
— Ай-ай-яй, — проговорил Чертыханов, сокрушаясь. — Как будто вымер город. Как будто и жизни в нем совсем нет.
— А знаешь, что собирается сделать Гитлер с нашей Москвой?
Прокофий приостановился.
— Что?
— Вот что: «Проведены необходимые приготовления к тому, чтобы Москва и ее окрестности были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа…» Понятно? Это из его приказа.
— Эх, паразит! — изумленно воскликнул Прокофий. — Как замахнулся… А ведь, пусти его в Москву, он и вправду приведет в исполнение свой приговор. Как по нотам. У него рука не дрогнет. Ну и злодей!.. — Чертыханов, приподняв голову, окинул взглядом памятник Пушкину; поэт одиноко стоял в сыром осеннем сумраке, склонив непокрытую голову, и думал грустную думу о судьбе Отечества, которому нанесен страшный удар в самую грудь.
— Вот, Александр Сергеевич, — произнес он, обращаясь к памятнику, какие дела случаются на свете… Думал ли ты, что такая беда захлестнет нашу белокаменную?.. Как там у него сказано, товарищ капитан: «Иль мало нас?..» Не помню…
Я прочитал:
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая.
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
— Встала, Александр Сергеевич, — сказал Чертыханов негромко. Поднялась во весь рост!..
У входа в дом Нины мы с Чертыхановым расстались.
— Возвращайся, — сказал я. — Постарайся выспаться получше, завтра может быть много дел…
