Уже в Архангельской области служил я, в поселке Игиша, в 1981 году, когда к одному новобранцу приехали родители и спросили его:
— Чем сегодня тебя кормили на обед?
— Грибным супом, — скривившись, сказал солдат.
— Ух ты, — удивились родители. — Да вас тут деликатесами потчуют! Не в каждой столовой грибной суп на обед.
Не знали родители, что суп этот состоял только из воды и грибов. Больше нечем поварам было заправлять суп, а грибы — вон они, в изобилии растут по всему гарнизону и вокруг него. Там же, в Игише, осенью не было соли. Совсем. Даже хлеб ели без соли. Я удивлялся — неужели так трудно несколько мешков соли закупить? А все было просто: соль выдавали на отряд ровно столько, сколько положено по нормам довольствия. И нормы эти были вполне достаточные, более чем. Но дело в том, что осенью в офицерских и прапорщицких семьях начинается засолка грибов, капусты, огурцов и прочих солений. А соль где брать, покупать, что ли? Счасс! Да они даже картошку у солдат берут, в овощехранилище. Вот и ушла вся наша соль на их консервацию. Понимаю, им тоже кушать надо. Но если я, чтоб прокормить своих детей, начну воровать продукты в детском саду, суд не сделает мне поблажки. К воровству командиров добавлялось воровство кухонно-банно-пекарной и прочей мафии — обслуги, короче. А ведь мы не просто служим, мы лес валим — это ж сколько калорий нам надо! Вместо мяса в бачки обычно клали куски вареного, скользкого, как мыло, свиного сала (да и не всем оно доставалось — мало его было в бачке). Ну ладно, я деревенский, да еще украинец по маме, мог это есть не морщась. А мусульмане, коих у нас было много, — им как быть? Родители писали мне несколько раз, что хотели бы приехать ко мне в гарнизон, навестить меня. Я отвечал им, что это невозможно, дескать, погранзона, режим, все такое… На самом деле просто не хотел, чтобы они увидели, в каких условиях мы служим. Родителей беречь надо, а у мамы сердце слабое.
Но отвлекся я, как всегда, ушел далеко от темы. Простите, наболело за службу. Так вот, в тот раз нас привезли в казарму из лесу очень поздно, уже за полночь. Машины подвезли нас сразу к столовой, мы наспех поужинали толченой картошкой, черной, полусгнившей, с соленой треской и тут же пошли в казарму. Уже во втором часу наспех провели вечернюю поверку и повалились спать. Зимой это, кстати, было. А утром тем не менее нас подняли ровно в шесть часов, как положено в армии.
Злые, невыспавшиеся, неотдохнувшие, с красными, воспаленными глазами, шатаясь, словно зомби, мы кое-как построились и пошли в столовую. Сказать, что настроение наше было плохое, это значит ничего не сказать. Оно было просто взрывоопасное. Явственно назревал бунт. С командирами пререкались и уже откровенно посылали их матом. Прапорщик Федя решил, что мы обурели в корягу:
— Рота, стой! Куда? Команды заходить в столовую не было! Совсем ходить разучились? А ну-ка, еще раз вокруг стадиона, шагом марш!
В ответ бригадиры, стоявшие во главе колонны, заорали на него:
— Да пошел ты, мудак! Нам еще лес валить целый день, а он тут в солдатиков играет! — И скомандовали сами бригадам: — Слева по одному в столовую — шагом марш!
В столовой нас ждал еще один нехороший сюрприз. На завтрак была каша из горохового концентрата. Но беда не в этом, а в том, что ее было очень-очень мало. Раскладывали эту кашу из бачка буквально по ложке на тарелку, да и то на стол бачка не хватало. Это уже нас взорвало, послышались выкрики:
— Где жратва? Почему не кормите нас? Прапор, я твой чан топтал неровный, куда продукты растащили? Как после этого пахать целый день на делянке?
У того не хватило ума промолчать.
— Отставить! Вы пришли сюда служить, а не работать, невзирая на тяготы и лишения, сами присягу давали.
Ответ на это был единодушным:
— Хрен вам, а не кубатуры, козлы! Как кормите — так и работать будем. Совсем обнаглели, засранцы, хотят, чтоб мы без жрачки работали.
Тем не менее после условного завтрака мы построились на утренний развод на работу. Бригадиры тихо перешептывались о чем-то между собой. Подъехали машины для перевозки нас на лесозаготовительный участок (ЛЗУ), последовала команда: «По машинам!» Мы быстро попрыгали в кузова, вальщики прихватили с собой бензопилы.
И началось. Нет, уже с утра было ясно, что назревал бунт, что ситуация катастрофически катилась к взрыву. Только машины отъехали от Хапы, как во всех трех «людовозках» начало происходить примерно одно и то же.
— Р-р-разз! — скомандовал кто-то из старослужащих, и все солдаты дружно навалились на один борт.
— Р-р-разз! — и все навалились на другой борт.
С каждым разом машина все сильнее раскачивалась на рессорах. Вот уже водители, почувствовав неладное, остановились. Командиры выскочили из кабин и побежали к дверям кузовов, чтобы навести порядок. Машины у нас были не крытые брезентом, как обычно в армии, а с фанерными кузовами, Север все-таки. Но двери были плотно заблокированы изнутри. И ЗИЛы продолжали свой кошмарный танец, переваливаясь с левых рессор на правые и обратно: «Р-раз! Р-раз!»
И наконец-то — ур-р-ра-а-а!!! — ЗИЛ опрокинулся на снег. Открылась дверца, и из кузова, барахтаясь, стали выползать военные строители.
— Ур-р-ра-а-а!!!
Это опрокинулся еще один ЗИЛ-130. Дольше всех сопротивлялся трехосный ЗИЛ-157. Вылезшие из двух первых машин солдаты стояли рядом и наблюдали за его раскачкой, командиры бегали вокруг и матерились. Наконец и «колун» завалили.
— А-а-а-а!!! — Всеобщий вопль восторга.
— А ну, немедленно поднимайте машины обратно, — кричал нам замполит.
Наверное, он очень сожалел, что у него в этот момент не было кобуры с пистолетом. Да не дают в стройбате оружие.
— Сами поднимайте, засранцы! Хрен вам, а не кубатуры!
С этими словами солдаты развернулись и пошли на Хапу. И командиры пошли туда же — за тракторами, чтобы машины поднимать.
Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Северная Хуаппа, 909-й военно-строительный отряд
Ша, пацаны, ша! Молчать, шпаки, герои тыла, слуги народа, готовые служить этому народу за депутатские льготы и пайки, но не служившие этому же народу в казармах, а также все примкнувшие к ним и сочувствующие. Сейчас поддал я неплохо на дне рождения шефа (он тоже служил) и расскажу, как это было на самом деле. И не надо кидать в меня какашками: «Ах, какой ты бяка, какой подонок!» Кто там был — тот меня поймет, а кто не был — тот мне не судья.
Это хорошо, конечно, уступить даме место в автобусе. А вот уступить ей место в шлюпке, когда судно тонет, — слабо? Только не надо хлестаться: «Да я, да ни за что, да золотые горы обгажу, но поступлю как истинный джентльмен!» Как говорит украинская поговорка: «Зарекалась свинья дерьмо не есть». Вот и вы не зарекайтесь.
Чтобы уступить место в последней шлюпке на тонущем судне, как мужчины на «Титанике», чтобы отдать свой спасательный жилет ребенку, как грузинский профессор Жордания, спасший американскую девочку с тонущего авиалайнера, но погибший сам, — для такого поступка надо вырасти всей своей жизнью. Надо не просто много прожить, надо многое пережить. А устно проповедовать мораль — храбрости много не надо. Мне всю жизнь проповедовали коммунистическую мораль дядьки и тетки, которые потом первыми рванули в храмы, неумело крестясь. Десятилетиями втирали нам про «опиум для народа» и вдруг — уверовали… «Не верю!»
Я приму упреки (справедливые!) в свой адрес только от тех, кто побывал в таких скотских условиях, как я, или в еще худших.
Итак, Карелия, занесенный снегами, забураненный, занюханный гарнизон, окруженный непроходимыми лесами. Сорокаградусные морозы, небо в желто-зеленых сполохах северного сияния, сборно-щитовые казармы на берегу озера Верхнее Хуаппа-Ярви, покрытого льдом девять месяцев в году. Две роты стройбатовского отряда, занимающиеся лесоповалом. Мы жили впроголодь, разделенные сроком службы, национальной рознью, культурными, языковыми, религиозными и прочими различиями, дедовщиной, наконец, которую еще не догадались называть неуставными отношениями. Сказать, что отношения между солдатами были плохие — это ничего не сказать, это была настоящая вражда. Верен анекдот, что стройбату боятся давать оружие — мы бы просто перестреляли друг друга. А первыми бы расстреляли командиров. Потому что такая обстановка сложилась при полном похренизме командиров, которым нужен был только план по заготовке леса, остальное их не волновало.
Особенно наша вражда проявлялась в столовой. В столовую не входили, а врывались, хватая со стола, что плохо лежит. Никакого товарищества и «поделись с ближним» не было и в помине. Хорошо проповедовать такое, когда сыт и в тепле. А вот когда на подъеме, резко вскакивая с постели, падаешь в голодном обмороке обратно и темнеет в глазах? Если голоден настолько, что заплесневевший хлеб и позеленевший маргарин вызывают не отвращение, а здоровый аппетит? И когда, видя, как другие солдаты гужуются над посылкой, из последних капель гордости удерживаешь себя, чтобы не заглядывать искательно им в глаза, а отворачиваешься, пряча голодный взгляд, выдающий тебя с потрохами?..
