Александр Скутин - Самые страшные войска

Что меня удерживало, чтобы не сбежать домой, как некоторые салабоны? Вовсе не слова о присяге и долге. И не боязнь сесть за дезертирство. Но вот представить себе, что моим родителям скажут: «Ваш сын сбежал из армии, не выдержав трудностей», — этого я бы не смог перенести. Если б мои друзья и знакомые в деревне узнали бы, что я сбежал, не выдержал — не перенес бы этого. Пусть что угодно, только не это.

Ворвались мы в столовую на ужин (черная, полусгнившая толченая картошка-«пюре» и жареная треска), расхватывая жратву со столов, торопливо глотая и запивая горячим чаем, обжигая рот. Первыми, понятно, хватали самое вкусное — жареную рыбу — дедушки и бойцы с узким разрезом глаз. Не сочтите за национализм, так было на самом деле. Видимо, у них инстинкт выживания сильнее. Славяне жить тоже хотели, но морально не готовы были рвать глотку другому ради своего выживания — не тот менталитет. Но вот и я, изловчившись, ухватил жирный жареный хвост трески у одного зазевавшегося «воина Аллаха». Он, возмутившись, заорал на меня:

— Че, обурел в корягу, салабон, да? Я твой нюх топтал!

Ничего не сказал я ему, но, вдохновленный голодом и целым днем работы в тайге на самосвале, просто долго посмотрел ему в глаза, очень многообещающе посмотрел. И почудилось ему в моем взоре: дальняя дорога в родной аул в оцинкованном гробу, пустые хлопоты его родителей с погребением и мое свидание в казенном доме с трефовым прокурором. И он промолчал. Жить-то хочется. А рыба, ну что рыба — пусть плывет себе дальше.

И сел я с алюминиевой миской, в которой лежали половник «пюре» и отвоеванный кусок трески. А напротив сидел тракторист из лесоповальной бригады, молдаванин Миша Гелас. Мы с ним не работали вместе, не земляки были (я из Крыма призвался), не друзья. Одного призыва, правда. И Миша, громко проглотив слюну, низко наклонился над тарелкой, старясь не глядеть на меня. Не смог я есть, чуть не подавился. И, поколебавшись, разломил хвост трески на два куска. Один был побольше. Еще дольше поколебавшись, испытав страшные муки совести и жадности одновременно (амбивалентность, ети ее!), взял кусок поменьше и дал его Мише:

— Держи, братан.

— Спасибо, — сказал Миша.

А за моей спиной стоял наш прапорщик, ротный старшина. Его совсем недавно назначили старшиной, и он тихо охреневал, глядя на наши порядки. И он взял мою тарелку и отдал Мише, а его тарелку поставил мне. Большего стыда я за всю жизнь не испытывал. И одного того случая оказалось более чем достаточно, более, чем все проповеди о любви к ближнему. На всю жизнь тогда усвоил правила чести. А тем, кто этого в жизни не испытал — делиться последним куском, когда сам падаешь в обмороки от голода, — им не понять, что означает «сам погибай — а товарища выручай!». Для них это просто слова, пустой звук, как и «честь», «долг», «Родина».

И огромное спасибо нашему старшине. Обычный советский прапорщик, с типичной для советского прапорщика фамилией Купченко. Сейчас я почел бы за честь поздороваться с ним, проставиться ему. Но увы, не видел после службы никогда.

И порядок в нашей роте старшина вскоре навел. Не уставной порядок, чтоб верхняя пуговица с крючочком были застегнуты и кровати-одеяла по линеечке выровнены, а настоящий порядок. И дедушек поприжал. И на кухне жратву стали меньше разворовывать. И за стол садились по порядку, не хватали, как звери.

А вы говорите…

Нет, вы, те, кто не служил, — не судьи мне. Вы не делились ПОСЛЕДНИМ.

В госпиталь я попал с сотрясением мозга, не очень тяжелым, по словам санинструктора. Мне показалось, что он сказал это с легким сожалением, словно надеялся, что сотрясение будет тяжелым. Сотрясение я получил в драке. Собственно, драки и не было вовсе. Что-то унизительное сказал мне перед строем старшина Твердохлеб. Я счел его слова оскорблением и, чтоб не оставаться в долгу, тоже что-то ответил ему. Старшина пригласил меня в умывальник для продолжения этой волнующей беседы. С ним пошли также несколько отсидевших приблатненных, которых старшина поил водкой и прикрывал, а они помогали ему держать роту в руках. Вот такие были нравы в стройбате.

О том, что было потом, я знаю только с чужих слов: тут у меня из-за сотрясения провал памяти. После «разговора» в умывальнике со старшиной и его бойцами я наклонился над раковиной, чтобы смыть кровь с лица. В это время Лукашев, главный из блатняков, ударил меня сзади по затылку, и я упал, ударившись головой о плитку. Бессознательного, меня перенесли на койку. А утром я пришел в себя со страшной болью в голове и постепенно начал вспоминать, что со мной было и как я до такой жизни докатился. Вспомнил смутно и не все.

А у вас никогда не было сотрясения мозгов? И вы не представляете себе, что чувствует при этом пострадавший (или потрясенный — как правильнее?). Я попробую описать эти ощущения.

Представьте себе, что накануне вы очень-очень сильно напились: вдрызг, вдрабадан, до чертиков, до положения риз, в дупель, в дымину, в дугу… О великий и могучий русский язык! Какое разнообразие, какое множество сравнений, какая сочность и выразительность, когда дело доходит до описания животрепещущей темы для почти каждого русского мужика. Впрочем, не только русских эта тема волнует, и не только мужиков. Так вот, представьте, что вы сильно напились, но еще не отключились. Страшно болит голова, ломит в висках, язык кажется неудачно сработанным протезом, цепляющимся за зубы и царапающим небо. Вы лежите, не в силах подняться или даже повернуться. Шумит в ушах, кружится голова, в мыслях полный раздрай, и все вокруг куда-то непрерывно падает, падает, падает…

Вы представили себе эту картину? Вам это навеяло какие-то воспоминания? А теперь усильте эти ощущения в несколько раз — это и будет не очень тяжелое сотрясение мозга. Если не представили, то либо у вас не было сотрясения, либо вы непьющий, либо у вас не развито воображение. «Скорблю о вас, как мало вы успели».

Наутро после драки меня повезли в госпиталь в Кандалакшу. Вместе со мной ехали несколько солдат, пострадавших в аварии. За день до этого их везли на работу в кузове ЗИЛ-130. В кабине сидели трое пьяных: водитель Яценко (получил за эту аварию два года дисбата) — ба! знакомые все лица, — Лукашев (получит четыре года колонии, но в другой раз, попозже) и старшина Твердохлеб (этому объявили выговор). На крутом склоне водитель разогнал ЗИЛ, а в конце склона, увидев выбоину, резко затормозил. Остолоп, а не водитель! Уж лучше бы совсем не тормозил. А еще лучше и не разгонялся б на крутом склоне. В общем, ЗИЛ перевернулся, почти все получили ушибы, легкие повреждения, а восемь человек попали в госпиталь с серьезными травмами. Поскольку я попал в госпиталь вместе с ними, то и говорил в дальнейшем, что получил сотрясение в аварии. Мне тогда было стыдно признаваться, что меня избили. А теперь — чего уж там, дело прошлое.

Сопровождающим с нами ехал санинструктор, пожалевший, что у меня недостаточно тяжелое сотрясение. В приемном покое госпиталя был перерыв, надо было час подождать. И чтобы не терять время даром, мы решили сообразить на бутылку, благо при отправке в госпиталь всем выдали суточные. Все пострадавшие в аварии были плохи, некоторые, с переломами, даже не вставали с носилок. Но выпить тем не менее им хотелось. Я же на их фоне выглядел почти здоровяком, мог даже ходить самостоятельно, если не очень быстро и резко головой не крутить. Поэтому здраво рассудили, что за водкой идти мне, скинулись на пару бутылок за 4 рубля 12 копеек (кто-нибудь помнит ТЕ цены?). Проявив знаменитую солдатскую смекалку, я узнал, где находится магазин, и направился туда. Вообще-то пить при сотрясении мозга нельзя категорически — может случиться кровоизлияние в мозг, а затем летальный исход. Но тогда я об этом не знал, а если б мне рассказали — не поверил бы.

Кандалакша — город военный, воинские части здесь на каждом шагу, улицы заполнены людьми в военной форме. На мне был китель санинструктора с погонами младшего сержанта (сам я был рядовым), который он мне одолжил. И я не очень ловко себя чувствовал, когда идущие навстречу рядовые и ефрейторы отдавали мне честь.

Сам я не козырял никому. За два года службы я «прикладывал руку к головному убору» только новобранцем в карантине. Нам один раз показали, как это делается, потом мы все повторили. И больше не делали этого никогда. В нашей стройбатовской части честь не отдавали никому и никогда, даже полковнику — командиру отряда. И сам он страшно удивился, когда ему однажды козырнул только что прибывший к нам из «учебки» дневальный.