За пацаном стоял явный командир отряда. Если я не угадал, то готов съесть червяка. Высоченный, худощавый, с хмурым рубленым лицом мужик лет тридцати пяти стоял, широко расставив ноги. Кожаную куртку перетягивали ремни с финским ножом, пистолетом и подсумками. На боку очень естественно висел немецкий ЭмПи. На светлых волосах — фуражка со звёздочкой. В сапоги можно было смотреться, как в зеркало. На защитных галифе — ни единой морщинки. Серые глаза смотрели с оценивающим прищуром, и мне захотелось подтянуться и вскинуть подбородок.
— Значит, это вы и есть? — спросил он, рассматривая нас. Наши конвоиры сложили к его ногам отобранное оружие, а я поздравил себя с правильной догадкой — командир. Говорил он с каким-то лёгким акцентом, но чисто. — Ну что, назовитесь.
Мы представились. Кажется, он готовился прямо здесь продолжать разговор — а точнее, допрос, — но вмешался его спутник, которого и заметить-то на фоне командира было непросто. Он вышел из землянки чуть позже — маленький, уже лет за пятьдесят, в накинутом на голое тело гражданском пиджачке и… в лаптях. Мне этот персонаж показался похожим на гнома из американских мультиков — не только ростом, но и розовощёким добрым лицом, клочковатыми седыми волосами. И вообще. Он тронул командира за рукав и подал голос:
— Ты это погоди, ты это чего спешишь-то? Ты это смотри на них, это глядеть жалесно… Ты это на ноги их глянь — это не то ноги не то это сапоги… это бархоткой чистить можно, как твои это… Успеешь это — поговорить… Юля! — окликнул он дребезжаще, из той же землянки появилась девчонка. Примерно наша ровесница, в широченных шароварах, грубых ботинках и мужской рубашке. На грудь переброшена толстенная коса. Она скользнула по нам равнодушным взглядом большущих синих глаз (как у персонажей японских мультиков — об-балде-е…) и спросила:
— Чего, Мефодий Алексеевич?
— Это, дочка, — он повернулся к ней, — ты это на кухню сходи, скажи это — пусть там троих накормят, это — придут сейчас. А потом слетай, дочка, это, скажи, чтоб баню сделали. Сделаешь? Ну, вот, это и хорошо… — и обратился к нам: — Ну, сейчас это поедите, помоетесь, а там и поговорим, это — кто вы, откуда…
— Оружие, — хмуро сказал Сашка, — мы его не на помойке нашли.
— Никуда не денется ваше оружие — это, если всё хорошо будет, — гном по имени Мефодий успокаивающе кивнул, — так и получите его это — обратно.
— Да вы что, — звонко начал Женька, хлопая глазами. — вы нас за немецких шпионов принимаете?!
Я, признаться, перетрусил очень. Раньше мне такой аспект встречи с партизанами в голову как-то не приходил — я просто заведомо считал их «своими», а вот что мы можем для них показаться «чужими» — я не думал. Женька пробудил во мне не очень приятные мысли… Но с другой стороны — как им ещё-то быть?
Гном подтвердил мои мысли. С извиняющейся улыбкой он сказал:
— Ну а это — чего вы хотели-то? Это — доверяй, но проверяй… А что ж думаете — фрицы это — дурней ветряной мельницы? Не дурней, и они, это, много раз это уж доказали. И вашего брата засылают, и беглецов это — из плена, и все это жалистные до невозможности… Когда б мы это все вот это верили так сразу, нас бы это уж давно по деревьям это — развесили…
Что тут было возразить? Что всеобщая подозрительность — это плохо? Плохо. Когда ты сидишь дома в начале ХХI и рассуждаешь об этом около телика или с книжкой на коленках.
Мы развернулись и пошли к кухне. По-прежнему под конвоем.
В три глиняных миски нам положили пустой овсяной каши, кажется, даже на воде. Лично я был такой голодный, что понял это уже потом, когда выскреб ложкой последние разваренные крупинки. Повариха — просто неприлично здоровенная — не толстая, а именно здоровенная — баба смотрела на нас с жалостью, потом сказала нашему конвоиру, сурово за нами надзиравшему:
— Скажи там, что не шпиёны они никакие. Что я — шпиёна от мальца голодного не отличу? — потом подперла щёку ладонью и вдруг со слезами сказала: — А я вам и добавки положить не могу, нету ничего почти… а вы вон какие голодные, ребятишки мои…
— Ну хватит реветь, тёть Фрось! — свёл брови наш конвоир и получил половником в лоб:
— А чтоб тебя!.. Тоже только с горшка слез, ружьё ему дали — он и вспузырился! Бррысь!.. — и снова обратилась к нам: — Намучились небось… Да вы не бойтесь, вы правду сразу говорите, всё, как есть, и всё сладится… Поели? Вот и ладно…
Мы вразнобой сказали «спасибо», и она снова запричитала:
— Да разве ж в прежнее время я б так вас накормила? Вы б и «спасибо» сказать не смогли… Да что ж этот Гитлер проклятущий нам жизнь-то порушил…
Пока мы ели, рядом снова появилась та девчонка — стояла и в упор нас рассматривала. Потом спросила:
— Готовы? Пошли, — и мотнула головой конвоиру: — А ты свободен.
— Убегут же, — попробовал возразить он. Девчонка (кажется, её Юлькой зовут) смерила его таким взглядом, что парень покраснел и остался стоять на месте. Слышно было, как повариха удовлетворённо сказала:
— Как она тебя? То-то…
Честное слово, я ни разу в жизни — ни там, ни тут — не чувствовал себя так идиотски-неловко, как в этот момент, когда шагал следом за девчонкой. Я был босиком, грязный и вообще какой-то перекошенный снаружи и внутри. В голове вертелось почему-то: «Давай познакомимся».
Нужен я ей, как собачий хрен.
— Значит так, — она остановилась возле землянки, из которой сочился через задёрнувший вход брезент пар. — Это баня. Вы, я вижу, подзабыли, что это такое. Там моются. Дальше разберётесь сами.
— Уж как-нибудь, — буркнул Сашка. — Там постираться есть где?
— Барахло кидайте наружу, — отрезала она. — Потом подождёте, тут постирают.
— По-моему, командир отряда — она, — сказал ей вслед Женька. Предполагалось, что она уже не слышит, но Юлька резко остановилась:
— Ты. Длинный. Вот так сможешь? — она что-то сделала рукой, и в бревно наката землянки в дециметре от щеки Женьки воткнулась финка. Откуда и как она её достала и как бросила — я не заметил. — У меня батя был лесником. Он меня один вырастил. А летом прошлым немцы за то, что он лошадей им не отдавал, привязали ему к ногам два мешка с песком и в колодец кинули. А я видела. И сделать ничего не могла… Дай финяк.
Женька не сразу смог его вырвать.
Я сидел и рассеянно потирал номер на руке. Да, это не переводная та-тушка. Прочная работа, не ототрёшь… Сашка с Женькой ещё плескались в глубине землянки.
— Закончил мыться? — внутрь просунулась голова Юльки. Я охнул и согнулся животом к коленям. Она смотрела на меня без малейшего любопытства, и я спросил:
— Ты что, озверела? Сгинь.
— Я спрашиваю, закончил мыться? Давай к товарищу Хокканену, — она бросила мне белые кальсоны. — Пока это натяни. Твоё сохнет… И вы там побыстрее! — повысила она голос для моих друзей, прятавшихся один за другого с огромными глазами.
Её деловитое нахальство начало меня раздражать. Не сводя с неё глаз, я встал в рост и начал неспешно натягивать кальсоны.
Юлька побагровела и выскочила наружу.
— А то, понимаешь… — буркнул я.
Когда я выбрался наружу, она ждала, но на меня не смотрела. Та часть щеки, которую я видел, была алой.
В кальсонах я чувствовал себя совершенно по-дурацки. Всюду болтались какие-то завязки, и вообще эта одежда наводила на мысль о предстоящем расстреле. В таком поганом настроении я шагал рядом с девчонкой через весь лагерь, и мне казалось, что все на меня смотрят. Скорее всего, никто и не думал смотреть — тут такая одежда была вполне привычной. Но избавиться от такого ощущения я не мог.
— А твои родители живы? — вдруг спросила она.
— Да, — сказал я. — Они в Новгороде. В… в оккупации.
Только этой репликой мы и обменялись, пока шли к штабной землянке. Юлька за мной следом туда не полезла, да и вообще — том был только тот рослый мужик, командир. Гнома Мефодия не наблюдалось, и я поёжился — хоть какая-никакая, а защита… Наверное, он тут завхоз.
Странно, но командир не спешил меня допрашивать, грозить тэтэ, бить по вискам и орать. Он ткнул пальцем на самодельную скамейку и грустно уставился на стоящую посреди стола радиостанцию — переносную, немецкую. Потом спросил вдруг:
— Слушай, шпион. Ты случайно не разбираешься в радиоделе?
— Ну… — я осторожно сел. — Так… Средненько.
— Тебя ведь Борис зовут? — вспомнил он. — Ну посмотри аппарат. Без него вообще край приходит.
— Но я таких никогда не видел даже… Я же могу испортить…
— Испортить уже испорченное невозможно, — философски сказал он. — Можно только починить. Так что хуже не будет.
Я пересел к столу и вскрыл корпус. Когда я сдавал норму на медведя, то чинил мелкие неполадки в армейских радиостанциях и показывал, как умею с ними работать — вести и принимать передачи, пеленговать сигнал… Надписей на немецком я не понимал, лампы здорово отличались от транзисторов — с минуту я тупо смотрел на внутренности станции, а командир что-то насвистывал. Потом я сказал:
