Гурин бросил подальше к стенке — себе в изголовье — вещмешок, не раздеваясь, сам упал на солому и тут же уснул.
Утром их разбудили строгой и очень неприятной командой: «Подъем!»
— Подъем, подъем, — сержант Бутусов ходил и каждого теребил, стягивал с них шинели. — Не слышите, что ли? Подъем!
Солдаты спросонья ворчали, одни поднимались, потягивались, разминая кости после трудной дороги, другие снова тянули шинели себе на головы, подбирали ноги, скрючивались в калачик, собираясь еще соснуть хотя бы с часок.
— Этто что такое? — послышался громкий строгий голос. — До сих пор валяются!.. Подъе-ем! Засекаю время!
После такого окрика не уснешь, зашевелились солдаты, ворчат, но одеваются.
— Что мы, строевые, что ли? У нас еще раны не зажили.
— Р-разгово-р-рчики! «Раны». У всех раны. В госпитале не отоспались? Безобразие, понимаете!.. А вы, товарищ Бутусов, куда смотрите?
Одеваясь, Гурин выглянул из-за печи — кто там такой строгий? — и увидел лейтенанта ниже среднего роста в большой фуражке, сильно надвинутой на лоб. Из-под козырька сверкали маленькие, узенькие, как у японца, глазки. Губы были по-детски надуты — лейтенант сердился. Левая рука висела на перевязи. Весь он был как на пружинках, не стоялось ему на месте, так и ходил туда-сюда. Посмотрел на часы.
— Полчаса на туалет, и всем быть готовыми к построению. — И, крутанувшись на каблуках, лейтенант выбежал из хаты.
— Шебутной лейтенант! — проговорил кто-то. — Этот заставит и строевой заниматься.
— Дурное дело — не хитрое, — поддержал его другой солдат.
Через полчаса лейтенант снова влетел в дом, скомандовал:
— Выходи строиться!
По небу плыли низкие плотные облака, готовые в любую минуту пролиться дождем. Поеживаясь, с неохотой выходили солдаты из теплого помещения на воздух.
— Вот кому-то неймется… — ворчали они.
— Становись! — У лейтенанта брови сурово сдвинуты. — Равняйсь! Смирно! — оглядел строй и, будто смилостивился, сказал просто: — Вольно. Вот что, товарищи. На первый раз ограничусь общим предупреждением. Безобразие, понимаете… Что у вас за вид? Где вы учились в таком виде становиться в строй? Без ремней, шинели не застегнуты, подворотнички грязные, сапоги, ботинки не чищенные…
— Мы же только вчера вечером пришли…
— Разговоры! Кто разрешал разговаривать в строю? Вы — солдаты Красной Армии и должны об этом всегда помнить. Безобразие, понимаете! Теперь насчет ран. Раны будем лечить, а вас учить, — и уголок рта чуть тронула еле заметная улыбка, лейтенант, наверное, сам не ожидал, что так складно, получится — как у Суворова. — Жить будем по строгому распорядку. Подъем, зарядка, завтрак, занятия. И так и далее. Сегодня после завтрака политзанятия. Затем материальная часть винтовки. После будем изучать ППШ, ручной пулемет Дегтярева — РПД, противотанковое ружье ПТР, а также новый Боевой устав пехоты. Познакомимся с трофейным оружием.
— А если артиллерист? — раздался голос.
— Ничего. Стрелковое оружие и артиллеристу не мешает знать. На войне всякое бывает. Еще вопросы есть?.. Предупреждаю: от занятий и от нарядов будут освобождаться только по справке врача. Я ваш командир взвода. Моя фамилия Максимов. Гвардии лейтенант Максимов Петр Иванович. Еще вопросы есть? — Он посмотрел на часы. — Сорок минут вам на приведение себя в порядок — почиститься, побриться, пришить подворотнички и так и далее. Р-ра-з-з-з-ойдись!
С этого часа госпитальная вольница кончилась и началась служба. Но Гурину она была не в тягость, ему даже нравилось собирать и разбирать оружие, и очень был доволен, когда наловчился это делать быстро: все пружинки, бойки, запоры, упоры становились на свои места, занимали свои пазы — щелк, щелк… и последний щелчок самый громкий: клац — спустил боевую пружину. Рассказал взаимодействие частей, выпалил все возможные задержки — загрязнение, перекос патрона…
— Молодец, — хвалил его лейтенант и ставил против его фамилии в своей тетрадке «отл.».
Радовался Гурин этой оценке, как ребенок! Он и в школе-то всего лишь несколько раз получал это «отл.», может все их припомнить: в пятом классе по рисованию — нарисовал на большом газетном листе бумаги паровоз «ФД», в девятом — по физкультуре и в десятом — по литературе. Вот и все «отл.», А тут — круглый отличник!
И в наряд Гурин ходил без особого внутреннего сопротивления — на кухню, на заготовку топлива, на другие разные работы. Дневалил. Тут он сказал себе: «Надо, — значит, надо. Ты находишься в армии, ты — на войне. Будь добр!..» И ничего, не тяжело было.
А другие хныкали, под разными предлогами увиливали не только от нарядов, но даже и от занятий. Ворчали:
— Зачем это? Зачем голову забивать разными названиями частей — кто их на фронте будет спрашивать? Важно уметь стрелять. Ну, еще уметь устранить неисправность. А то: сколько частей, какие, как они взаимодействуют? Это их дело — как они там взаимодействуют, мне важно, чтобы пулемет стрелял. Что я, конструктор?
Ну и так и далее, как говорит их лейтенант, все в том же духе: «Мы, мол, там побывали, порох нюхали, знаем, что там требуется». Но в этих ворчаниях было больше гонору, чем опыта. Гурин почему-то стеснялся говорить о своем «нюханье пороха» — ему казалось, что для этого у него нет оснований: слишком мало он пробыл на передовой, и тем более — ничего героического он там не совершил. А послушает других — и ему стыдно становится за себя: он ведь дрожал на передовой от страха, душа в пятки уходила…
Однажды к ним пришел огромного роста младший лейтенант. Сутулый (наверное, оттого, что ему в каждую дверь приходилось входить согнувшись), он поздоровался и спросил:
— Комсомольцы есть?
— Есть… — ответило несколько голосов.
— Подойдите ко мне. Я — комсорг батальона.
Комсорг примостился на единственной в доме табуретке и, положив на колено полевую сумку, стал записывать фамилии комсомольцев, принимать взносы, делать отметки в билетах.
Достал свой билет и Гурин, но стоял в сторонке, ждал, пока младший лейтенант освободится. С ним разговор, наверное, будет долгий, последний взнос он уплатил еще в августе 1941 года, а сейчас — ноябрь 1943-го. Все это надо ему объяснить, рассказать про оккупацию.
Протянув комсоргу билет, Гурин попытался ему сразу все объяснить. Но смог сказать только несколько слов:
— Я был в оккупации… Поэтому…
Младший лейтенант полистал билет, записал фамилию Гурина в общий список, но взносы принимать не стал.
— Зайди ко мне завтра, — сказал он, возвращая билет. — Я узнаю, как тут быть.
Захватив с собой на всякий случай тетрадь со стихами, как единственный документ, характеризующий его в годы оккупации, Гурин в назначенный час пришел к комсоргу. Тот сидел в своей комнатке за столом в шинели и в фуражке, что-то писал. Увидев Гурина, пригласил:
— Заходи, заходи. Садись, — и отодвинул в сторону свою писанину. — Значит, в оккупации был?.. — Он взял билет, еще раз полистал. — Ну, расскажи, как жил, чем занимался.
Гурин стал рассказывать. Комсорг слушал внимательно и даже как-то заинтересованно, будто раньше ничего такого и не слышал.
— Интересно… Ты, значит, и стихи сочиняешь… — Он взял тетрадь, стал листать, читать кое-что. — А это что, у них такая песня есть «Лили-Марлен»?
— Да. Солдатская песня. Солдат прощается со своей девушкой Лили-Марлен. Мол, жди, вернусь с победой. «Около казармы, у больших ворот, там, где мы прощались, прошел уж целый год…» Ну, а я переиначил ее: мол, не жди своего фрица, Лили-Марлен, он давно уже тод.
— А что такое «тод»?
— Ну — мертвый по-немецки.
— Ты знаешь немецкий язык?
— Немножко. В школе учил.
— О, а это сам придумал?
Гурин заглянул в тетрадь — там внизу страницы под стихотворением, в котором говорилось, что Гитлер и вся его клика, которые несут смерть народам, сами в конце концов будут болтаться в петле, были написаны печатными буквами четыре фамилии: Гитлер, Геринг, Гиммлер, Геббельс. Заглавная буква «Г» у всех четырех была нарисована объемной, будто из бревен сколочена виселица и с каждой спускалась веревочная петля.
— Не помню… Может, видел где.
— Интересно… — Он ухмыльнулся. — Значит, «Лили-Марлен»? Ну ладно. — Младший лейтенант возвратил Гурину тетрадь. — Причина, конечно, у тебя уважительная… Взносы я у тебя приму и возьму на учет.
Гурин обрадовался, расплылся в улыбке:
— Спасибо!
Комсорг терпеливо заполнил все пустые клеточки в комсомольском билете, расписался в каждой и поставил штампик.
— Возьми билет. Молодец, что сохранил. Ну, а теперь поговорим насчет комсомольского поручения. Какой же комсомолец без поручения. Верно?
— Верно.
— Вот если мы тебя агитатором во взводе назначим… Как ты на это посмотришь?
