Они подошли к порожняку, который стоял в парке отправления, К нему уже был прицеплен паровоз, нетерпеливо попыхивавший струйкой пара. Гурин увидел капитана — он забросил в пустой вагон вещмешок, подошел к нему.
— Товарищ капитан, этот поезд до Сталино идет?
— Не знаю. Пока у него маршрут до Волновахи, — сказал капитан, не оборачиваясь, — он влез в вагон и принялся мостить себе из соломы гнездо.
— Это в том же направлении… Можно к вам посадить вот маму и братишку?.. Они ко мне в госпиталь приезжали…
Капитан оглянулся.
— Конечно, можно. Я ведь тоже зайцем еду. Садитесь. Веселее будет, — и он протянул руку, чтобы помочь матери забраться в высокий вагон без подножки.
Мать неловко, с трудом, несмотря на то что и Василий и капитан помогали ей, взобралась в вагон, застеснялась своей неловкости:
— Баба, так она и есть баба: в вагон залезть как следует не умеет.
— Давай, Алеш, — Василий обнял братишку, поцеловал в щеку. Капитан подхватил его за обе руки, поднял в вагон.
— Ну, вот теперь прощай уже по-настоящему. А то «прощай, прощай», а сами стоим, — у матери задергались губы. — Теперь все хорошо будет. Выздоравливай.
Вагоны лязгнули буферами, и поезд медленно тронулся. Василий несколько метров шел рядом, потом стал отставать.
— Выздоравливай! — крикнула мать напоследок. — Не скучай. Будет возможность, может, еще приеде-е-ем!..
Поезд заизвивался на выходных стрелках, и вагон уплыл в сторону. А потом вдруг снова показался, Василий еще раз на мгновение увидел своих в проеме вагонной двери, прокричал:
— Не надо!
Проводив своих, он направился прямо на перевязку. Его срок перевязки был еще вчера, но он пропустил его из-за гостей. Несмотря на ожидание взбучки за пропуск, настроение у него было хорошее: мать уехала спокойная и ему вселила это спокойствие. Немного грустно было от расставания, но ничего. «Все позади, все позади…» — звучали в нем как музыка материны слова, и ему от них было легко и радостно.
Врач тоже был в хорошем настроении, о том, что Гурин пропустил свой день, он даже ничего и не сказал, а только спросил весело:
— Ну, как дела, Гурин?
— Хорошо.
— Посмотрим! Разбинтуйте-ка его, — попросил он свою помощницу, которая и без его просьбы уже сматывала с Гурина длинный бинт. Врач — высокий, седой — встал и, нетерпеливо постукивая себя по ладони каким-то блескучим инструментом, ждал. — Запеленали, как младенца. — Голос у врача был басистый, но добрый.
Сестра стала потихоньку отдирать от раны присохший тампон, причиняя Гурину нестерпимую боль. Как ни крепился Гурин, все же ойкнул и взглянул виновато на врача. Но тот не обратил на него внимания, смотрел на руки сестры. Наконец тампон полетел в железный тазик, и врач склонился к ране.
— Действительно — хорошо! Повязку, — приказал он сестре своим рокочущим басом. — Только не забинтовывайте. Сделайте марлевую наклейку.
Сестра взяла тампон, намазала его вонючей мазью, к которой Гурин уже привык, приложила к ране. Потом кистью смочила кожу вокруг нее и покрыла все это куском марли и ласково пригладила. В одном месте еще раз мазнула кистью — не пристал, наверное, уголок марли. Растрепавшиеся белые нити она состригла ножницами.
— Одевайтесь.
Без бинтов стало совсем легко и непривычно, будто Гурина лишили теплой душегрейки.
Врач что-то писал, кончил, бросил сестре:
— На выписку. — Потом повернулся к Гурину, повторил: — На выписку, — и уставился вопросительно, словно ожидал возражения. И, ничего не дождавшись — для Гурина это было неожиданным, и он не знал, как на это реагировать, врач пояснил: — В батальоне выздоравливающих долечишься. Рана заживает хорошо. Завтра к десяти ноль-ноль быть возле канцелярии с вещами. Все. До свидания.
— До свидания… — промямлил Гурин и вышел.
«Выписывают? — удивился он почему-то такому решению. — Ну да! А ты что же думал, будешь вечно в госпитале болтаться? Да нет… Но как-то все-таки неожиданно… И мама уехала, не узнав такой новости». Сделалось грустно. Сам не зная почему, он совсем сник. Стариков жалко, привык он к ним, и они к нему. Сынком звали…
— Ну шо, проводив своих? — спросила хозяйка Гурина, когда он вернулся.
— Проводил… А завтра и меня выписывают! — сообщил он как можно веселее.
— Як выпысують? Ще ж рука он… — старуха указала на петлю, в которой лежала рука.
— В батальон выздоравливающих, — сказал Гурин.
— А, значит, ще выздоравливать будешь, — закивала старуха. — Ну шо ж, в добрый час.
Ночью спал он плохо: беспокоило неизвестное завтрашнее.
Утром распрощался со стариками, закинул за левое плечо свой вещмешок и поплелся к госпитальной канцелярии. Там собралась довольно большая группа выписанных. Распоряжался здесь лейтенант Елагин — худой и пожилой дядька. Именно «дядька», потому что фуражка на нем сидела совсем не по-военному, а как у больничного завхоза, и командовал он как-то неумело, непривычно. Перед тем как подать команду «смирно», он сам вытягивался в струнку, словно собирался с духом, и потом, будто испугавшись своего же голоса, вздрагивал и стоял какое-то время «смирнее» солдат. Помощником у Елагина был сержант — круглолицый, плотный паренек по фамилии Бутусов. Бутус, он и есть бутус: среди всех сержант выделялся, как свиная бита в куче бараньих бабок.
Каждого приходящего сюда Елагин сначала гнал на кухню завтракать, а потом уже интересовался его фамилией, выдавал госпитальную справку и отсылал к сержанту за сухим пайком. Расположившись в сенях крестьянской хаты, тот выдавал каждому по банке тушенки, по буханке хлеба, по две пачки концентрата и сыпал по несколько ложек сахарного песку. Это был самый неудобный продукт, под него подставляли что попало: газету, чистую запасную портянку, носовой платок, крышку от котелка. У старых солдат для этого нашлись баночки-закрывушки. Гурин достал из мешка платок с синей каемочкой и в него завязал песок.
Когда все было получено, лейтенант приказал построиться и, стоя в проеме двери, чтобы дождь не размочил список, сделал перекличку. Голос у него был какой-то дрожащий, на предельно высокой ноте — казалось, вот-вот сорвется. Но он не срывался.
— Продукты все получили? — спросил Елагин, пряча список.
— Все… — ответил кто-то не очень уверенно.
— Справки все получили?
— Все! — уже несколько голосов раздалось.
Госпитальную справку получил и Гурин. На кусочке серой оберточной бумаги слева был оттиснут чернильный штамп госпиталя, а справа от руки значилось:
«Справка.
Дана кр-цу 1 вз. Гурину Василию Кузьмичу в том, что он находился на излечении в ППГ 3536 с 13/X по 22/XI 1943 г. по поводу осколочного слепого ранения груди в области правой лопатки. Ранение легкое.
Начальник ППГ 3536,
майор м/с Пшеничный».
«Зачем она, эта справка?..» — недоумевал Гурин, однако не выбросил, свернул вдвое, вложил в красноармейскую книжку.
— Позавтракали все? — продолжал допрашивать Елагин.
— Все!
— Хорошо! Предупреждаю: идти нам далеко, так что набирайтесь духу. И прошу не отставать. Кто совсем не может идти?
Молчание.
— Нету таких? Хорошо. Тогда: сми-ир-на! Нале-во! Шагом арш!
И колонна человек в восемьдесят потянулась вдоль Чапаевки на запад.
Дождь не переставая сыпал мелким сеянцем. Расквашенная дорога была скользкой, ноги расползались в разные стороны, и колонна быстро расстроилась, растянулась: каждый искал куда половчее ступить, чтобы потверже, чтобы не упасть, чтобы не зачерпнуть в ботинок воды. В поле вообще колонна поломалась, она вытянулась в две длинные серые нитки: шли двумя обочинами вдоль дороги. Бровки, как всегда, крепче — они не разъезжены и не разбиты, целиной легче было идти.
Лейтенант хотел было навести порядок, но быстро отказался от этой затеи, понял, что воинство его не совсем здоровое и требовать от них дисциплины бессмысленно. Некоторые хромали и шли с палочками — нелегко таким, у многих руки висели на перевязи, и Елагин ограничился тем, что послал сержанта в самый хвост колонны, а сам поспешил вперед. Разбрызгивая грязь большими кирзовыми сапогами и скользя, он бежал серединой дороги между понуро идущими солдатами.
Шли медленно и без привалов, потому что «привалиться» было негде — кругом мокрядь, и села, которые они проходили, были забиты войсками. Да похоже, лейтенант и не очень хотел в селе останавливаться — попробуй потом собери всех быстро.
Натянув поглубже пилотку и подняв воротник шинели, чтобы не лило за шею, Гурин брел узкой межой между дорогой и полем. Впереди все время маячила чья-то спина и мокрый вещмешок. Ноги соскальзывали то в дорожную колею, то на пашню. В колее вода хлюпала неприятно-холодно, по-осеннему, быстро проникала в ботинки. На пашне ноги увязали по щиколотку в жирный чернозем, и, чтобы вытащить их, нужно было немалое усилие. Вытащит — на них пуд грязи. Вытрет кое-как о траву — торопливо, на ходу, чтобы не отстать, и бредет, нагнув голову. Случайно поднимет ее, а перед ним все та же серая спина и мокрый вещмешок…
