на землю, все еще цепляясь за тело своего мальчика.
– Анна! – закричала я, пытаясь дотянуться до нее, но капо удержали меня.
Два трупа лежали в вечном объятии, навеки соединенные победой любви над чудовищной реальностью Аушвица. Теперь они были свободны.
Капо волокли меня по грязи к главной дороге, и мне на секунду захотелось разделить судьбу своей подруги – закрыть глаза и навсегда избавиться от усталости и душевной боли, освободиться от невидимых нитей, связывавших меня с этим миром. Может, лучше было бы броситься к забору и позволить своей душе вырваться из тирании тела, подняться над серыми облаками и устремиться в лучшее место, где нет места страданиям.
Без Анны я чувствовала себя невероятно одинокой. Я больше не услышу ее нежный голос, не почувствую прикосновения маленькой руки, не увижу улыбки своей старшей подруги, которая так поддерживала меня все это время. Смерть казалась подарком небес, но я знала, что это избавление пока что не для меня. Я должна была продолжать бороться за своих детей, пытаться сохранить надежду, смело смотреть каждому дню в лицо и молиться о том, чтобы этот кошмар наконец-то закончился.
Июнь 1943 года
Аушвиц
Никогда я еще не была свидетелем события, похожего на Рождество в июне. Утром доктор Менгеле прибыл в лагерь, а за его машиной следовало четыре грузовика, доверху набитые предметами для детского сада. Тут были и школьные принадлежности, и качели, игрушки, и кровати. В лагере начался большой переполох. Дети из Германии распевали традиционную школьную песню, как будто выбежали на встречу со своими учителями. Их родителей, которые до сих пор не испытывали ничего, кроме усталости и страха, тоже охватило возбуждение.
Доктор Менгеле вышел из своего автомобиля с широкой улыбкой на лице. Несколько секунд он придирчиво рассматривал мою ожидавшую у лестницы команду и собравшихся тут же детей, которые в нетерпении ждали начала разгрузки. Потом он беззаботно сделал несколько шагов навстречу и раздал каждому ребенку по конфете, улыбаясь и гладя их по голове.
По его приказу несколько заключенных начали разгружать вещи и заносить их в бараки.
– Ну что, фрау Ханнеманн, надеюсь, вы довольны. Мне удалось приобрести все, что вы просили, и даже больше. Это будет самый лучший детский сад в регионе, – мечтательно произнес Менгеле. Такой интонации и такого восторженного выражения лица я прежде у него не замечала.
– Большое спасибо, герр доктор. Детям нужна была надежда, и вы дали им ее, – ответила я.
Между тем к нам приблизились охранницы. Ирма Грезе и Мария Мандель стояли с жестокими ухмылками на лицах, представлявшими столь разительный контраст с улыбкой доктора Менгеле. Я вспомнила вчерашние ужасные сцены избиения заключенных, подбежавших на помощь бедному ребенку, погибшему от удара пущенного через забор тока. Неужели у этих женщин совсем нет души?
Грезе уверенно встретила мой взгляд. В ее глазах было столько ненависти, словно ей было противно все то, что доктор делал для нас.
А тем временем одна группа заключенных начала собирать качели и песочницу для малышей. Другая группа приступила к монтажу электрической проводки. Водопровода в бараках не было, но Менгеле приобрел два больших бака, в которых можно было хранить воду для питья – бесценная роскошь в лагере с зараженной, непригодной для питья водой.
Пока заключенные работали, мы с командой стали красить стены в яркие цвета и расстилать ковры с изображением животных. Мы торопились, потому что хотели провести торжественное открытие и яслей, и школы уже на следующий день. Я взяла несколько банок краски разных цветов и кисть и приступила к работе над вывеской у входа в барак.
Доктор Менгеле, который все еще находился на улице перед бараком, спросил:
– Как вы думаете, к завтрашнему дню все будет готово?
– Я очень на это надеюсь. Мне хочется, чтобы дети оказались здесь как можно быстрее.
– Отлично! – воскликнул он. – Завтра приезжает комиссия из Берлина, и я хотел показать ей, чем мы здесь занимаемся.
Конечно, я догадывалась, что не из альтруистических побуждений нацисты решили организовать детский сад в концлагере. Несомненно, часть пропаганды, но мне казалось, что еще рановато показывать нас миру. В один из последних наших с Иоганном походов в кинотеатр перед художественным фильмом показывали короткий документальный фильм о Терезиенштадте, лагере в Богемии, куда депортировали тысячи евреев. Там они якобы жили в нормальных условиях. На экране показывали кадры с кроватями с чистым бельем, кружевными занавесками, сидящими за столами людьми, которые читали, занимались шитьем или спокойно беседовали. Теперь-то я понимала, что все это было ложью, манипуляцией общественным мнением. В каком-то смысле и детскому саду в Аушвице предстояло стать частью этого фарса, фальшивой версии реальности, в которой эсэсовцы хорошо относятся даже к своим врагам.
– О чем вы думаете?
Менгеле подошел ближе и мягко положил руку на мое плечо. Такой человеческий жест потряс меня. Я предпочитала видеть в нацистах бездушных чудовищ. Но когда их поведение казалось похожим на поведение обычных людей, они становились еще более ужасными, потому что это означало, что каждый из нас способен стать настолько же отвратительным, как и они.
Не поднимая глаз, в которых доктор мог прочитать мои мысли, я только и смогла промолвить:
– Мы успеем.
– Замечательно! Отличная работа, фрау Ханнеманн! – снова воскликнул доктор, снял шляпу и быстро провел пальцами по своим темным волосам с пробором.
Потом раздался стук сапог по деревянному настилу; я повернулась и увидела, как он идет по главной дороге, а за ним вприпрыжку бегут дети. Никто не сказал им, что этот человек и есть их тюремщик. Теперь они обожают его, а он знает, как вызывать улыбки на их лицах и пробуждать в них привязанность к себе.
Закончив вывеску, я некоторое время разглядывала ее. Потом позади меня раздался голос Отиса.
– А доктор хороший или плохой, мама?
Я не знала, как ответить на его вопрос. Менгеле, несомненно, был преступником, как и все, кто держал нас в Аушвице против нашей воли. Пусть он и вел себя порой добрее, чем некоторые солдаты или охранники, но факт оставался фактом – он такой же палач. Я медлила с ответом, потому что нужно было как-то дать понять сыну, что не стоит подходить слишком близко к доктору, но ведь он мог бы запросто простодушно разболтать всем в лагере, что я настроена против Менгеле.
– Понимаешь, дорогой, люди, которые держат нас здесь взаперти, нам не друзья. Я не хочу, чтобы ты прямо уж так ненавидел их, но держись
