земле моей Греции… В твоем лице мы видим благородного и сильного человека новой системы, новой эпохи… Наш народ отдал тебе свое сердце… И мы, томящиеся в средневековых тюрьмах, с огромным энтузиазмом поздравляем тебя с выдающимся подвигом. Пусть же советские люди взлетают еще выше к звездам, открывая человечеству новые светлые горизонты и прокладывая верный путь к всеобщему миру и лучшему будущему жителю нашей планеты.
Манолис Глезос. Тюрьма на острове Эгина».
Прометей писал Икару. И победитель космоса был потрясен силой духа и воли этого человека.
«Какие же сильные люди живут на земле», — сказал Юрий Алексеевич.
Сказал Гагарин!..
Осенью 1944 года наши войска освободили военнопленных, заключенных в одном из концлагерей Восточной Пруссии. Это были преимущественно французы, взятые в плен еще на Марне в 1940 году. Изможденные, но оживленные и радостные лица. Самая разностильная, изрядно потрепанная одежда. И… сохранившиеся почти у всех традиционные береты. Здесь были жители разных городов Франции. Парижане и руанцы. Бургундцы и гасконцы, бретонцы и марсельцы. Один из них, молодой, черноглазый, с очень худым лицом и топкими обескровленными губами, немного говорил по-русски. Андрэ Дютур. Парижанин, музыкант. Скрипач. Перед войной он побывал в России: в Одессе и Севастополе. Здесь, в лагере, он был землекопом на самых тяжелых работах. Он пытался бежать и был наказан. Он не мечтал уже вернуться на родину. Да и сумеет ли он теперь своими огрубевшими руками опять взять смычок? Впрочем, и это не так уж важно. Главное — жизнь. Свобода. У него в Париже были жена и двое детей. Были… Пять лет он не имел никакой весточки с родины. У меня не было времени долго разговаривать с французами. Но в моей полевой сумке случайно оказалась недавно полученная из Москвы тоненькая книжка стихов Арагона, изданная в Алжире, и я прочел французам на их родном языке замечательные стихи, написанные поэтом в подполье:
Слушай, Франция! В недрах весеннего леса
Чья там песня вплетается в шелест ветвей,
Чья любовь совершенно подобна твоей?
Слушай, слушай! Откройся доверчиво ей.
Слушай, Франция! Есть на земле «Марсельеза»!..
…До рассвета Вальми остаются часы.
Просыпайся, кто спит. Не сгибайся, кто тужит.
Пусть нас горе не гложет, веселье не кружит.
Пусть примером нам русское мужество служит.
Слушай, Франция! На зиму нож припаси.
Надо было видеть, как горели их глаза. А потом Андрэ Дютур сорвал берет с головы и запел очень высоким, ломающимся голосом.
И мы все подхватили знакомый мотив песни, созданной полтора века назад в боях за свободу.
…После войны я рассказал об этом эпизоде Арагону. А он, оказывается, уже слышал об этом. На одном парижском вечере, где исполнялись стихи поэтов Сопротивления, к нему подошел бывший заключенный и взволнованно поведал, как впервые услышал эти стихи от советских офицеров, освободивших лагерь.
А еще через пятнадцать лет я стоял в Париже у Триумфальной арки. Только что на площади Согласия мне повстречалась машина, в которой удобно, по-хозяйски развалившись, восседал генерал Шпейдель… Это не укладывалось в сознании. Казалось непостижимым: на фронтоне Триумфальной арки прекрасный рюдовский барельеф: «Марсельеза». Вдохновенная женщина, ведущая в бой солдат… Суровых, бородатых, опаленных порохом солдат, точно сошедших со страниц барбюсовского «Огня»… А внизу у арки вечный огонь на могиле Неизвестного солдата. И — генерал Шпейдель. Палач Парижа. В памяти возникали гневные слова Элюара: «Нет, не будет в мире спасенья, доколе мы будем прощать палачам…»
…В этот день во Дворце спорта выступал наш Краснознаменный ансамбль песни и пляски.
Огромный круглый зал дворца был переполнен. Вглядевшись, можно было узнать знакомые лица: Морис Торез, Жанетта Вермерш, Арагон и Эльза Триоле, звезды экрана, министры и писатели. Здесь был весь Париж. На сцену вышли советские музыканты, певцы и танцоры. Некоторые французы еще помнили, как двадцать три года назад в Париже выступал ансамбль под руководством профессора Александра Васильевича Александрова. Сейчас дирижировал его сын Борис.
Оркестр и хор исполнили «Марсельезу». Это был не только французский государственный гимн. Это была песня Свободы, сочиненная полтораста лет назад Руже де Лиллем. Песня, с которой молодая армия французской революции шла в бой с интервентами за родину и свободу.
Эта песня пелась в подполье. Иногда шепотом. Ее вернули Парижу советские воины — певцы и музыканты, и она находила отзвук в сердцах парижан.
А потом было много народных песен: русских и украинских. И когда Евгений Беляев запел «Калинку» и десятки танцоров закружились в вихре бешеных плясок, казалось, ритм этих плясок пронизывает весь зал и… зал сейчас поддержит этих неуемных советских юношей в армейской форме.
…В перерыве ко мне подсел незнакомый сухощавый человек с густыми черными усами.
Он остановил на мне долгий, изучающий взгляд. Потом тронул меня за рукав и спросил:
— Где ваши усы, мсье?
Что такое? Какие усы? Правда, в военное время я отрастил усы не менее густые, чем мой неожиданный сосед… Но кто об этом помнит? Тем более в Париже…
— Я — Андрэ Дютур, мсье. Помните лагерь и стихи Арагона?..
Что только не происходит на житейских перепутьях!
Да, это был он. Музыкант. Я невольно посмотрел на его пальцы… Они стали тоньше, изящнее. Значит, он опять взял смычок. Значит, так…
Это была замечательная встреча. Он говорил какие то хорошие слова о музыке, которую принесли советские солдаты в Париж, и о дружбе. А я глядел на него и вспоминал тот лагерь в Восточной Пруссии и как мы пели хриплыми голосами «Марсельезу»…
Она села в наш вагон в Руане. Вдали, за городом, сквозь мелкую дымку тумана возникали величественные контуры Руанского собора. Мы говорили о Жанне д’Арк, сожженной на костре в этом городе, о Флобере. Казалось, вот сейчас откроется дверь вагона и войдет торопливо и смущенно мадам Бовари.
И дверь действительно открылась… Но вошла не Эмма Бовари, а маленькая, очень подвижная и оживленная старушка с большой старомодной сумкой-ридикюлем. Увидев в вагоне иностранцев, она тревожно и несколько беспомощно оглянулась, попятилась назад к двери. Но мы любезно пригласили ее в купе, уступили лучшее место.
Через несколько минут мы
