На левом фланге наступал первый взвод. Большинство уже достигли траншей и тоже вели огонь по отступающим. По льду катили на руках «сорокапятки», тащили противотанковые ружья. По нашим следам шли пехотные роты. Их легко можно было отличить по каскам и шинелям. Штрафники в основном были в телогрейках, а каски не носил никто. «На чужом горбу! — бормотал я. — Легко на чужом горбу!» В этот момент я забыл, что вел штрафников, которым было предписано любой ценой зацепиться за правый берег. Рота получила задачу, которую требовалось выполнить, а судьба людей никого не интересовала. Но мы ведь тоже имеем право на жизнь!
Немцы и казачья часть отступили и заняли вторую линию траншей, метрах в семистах от нас. Им не дали там закрепиться. С левого берега равномерно и глухо били гаубицы и тяжелые минометы. Легкие пушки, их переправили не меньше десятка, вели непрерывный огонь. Под этим сильным прикрытием пехотный полк выбил противника из второй линии. Нас оставили в покое.
Никто не командовал, не отдавал приказы. А кем командовать? Вокруг лежали сплошные трупы, ворочались раненые, которых перевязывали мы сами, потому что санитаров не хватало. А командование полка, наверняка забывшее про нас, докладывало, что полоса обороны прорвана, плацдарм взят, ведется наступление.
Впрочем, по чьему-то приказу из санитарной повозки нам вытряхнули мешок индивидуальных пакетов и завернутую в пергамент стопку дощечек для накладывания шин на перебитые руки и ноги. Николай Егорович Тимарь обнимал меня. Славка, жив? Жив! Капитан был в такой же извалянной фуфайке со вспоротым рукавом, виднелась пропитанная кровью повязка.
— И Пчеловод наш жив! — он расцеловал Петра. — А где Левченко?
Левченко он обнимать не стал, хлопнул по плечу и грустно сообщил:
— Малышкина-то убили! Вот как…
Я знал, что командир первого взвода и, по существу, заместитель Тимаря старший лейтенант Малышкин воевал вместе с капитаном уже давно. Они были близкими друзьями. Малышкина убили в начале атаки, ранили помкомвзвода, и атака под сильным огнем захлебнулась. Тимарь и замполит Зенович тщетно пытались поднять людей, но крупнокалиберный пулемет из дота с легкостью доставал свои жертвы через речку.
Накануне хорошо замаскированный дот разглядеть не удалось. Тимарь рассказывал, как пытались попасть в амбразуру. Никак не удавалось. Тогда выкатили на прямую наводку трехдюймовую полковушку. Она успела сделать лишь несколько выстрелов. Тяжелые пули за считанные минуты выбили расчет.
Послали еще артиллеристов, но стрельбу им вести не дали, кого — убили, кого — ранили. А пушку расклевали бронебойными пулями, повредили откатник. Так она и стояла на пригорке, а вокруг — погибшие и тяжелораненые артиллеристы.
Дот разбили во время нашей второй атаки. Командир полка, в нарушение инструкций, разрешил пустить в ход шестидюймовые гаубицы. Понадобилось два десятка тяжелых снарядов, чтобы расколоть железобетон. Так что не нам одним тяжко пришлось. Спрятанный в доте 15-миллиметровый пулемет валил людей намертво.
Собирали живых и раненых, подсчитывали потери. Из расщелины в обрыве кое-как вытащили тело старшего лейтенанта Бакиева. После смерти он автоматически восстанавливался в прежнем звании, хотя мне еще предстояло писать представление. Султан Бакиев был убит пулей в лицо, а потом расщелину забросали гранатами. Он не стал надевать телогрейку, чтобы легче двигаться, и лежал в изодранной в клочья гимнастерке, изрешеченный осколками, с оторванной кистью руки. Возможно, последняя граната, которую он хотел бросить, взорвалась у него в руке.
Мы были многим обязаны этому упрямому офицеру, плохо сходящемуся с людьми. Его напарник выжил, почти все осколки принял на себя старший лейтенант. Пушкарю повезло. Он сумел со ступеньки обрыва выпустить три диска, а затем участвовал в атаке, получив лишь легкое ранение.
Потери были тяжелые. Капитан Тимарь заранее позаботился о подводах, на которых срочно увозили тяжелораненых. Из полка выделили две полуторки. Оказав первую помощь, отправили своим ходом в санбат раненых полегче. Не обошлось без самострелов. Парень лет двадцати трех топтался возле Запорожца и санитаров, но Бульба не обращал на него внимания.
— Самострел? — спросил Тимарь.
Бульба отмолчался. Парень, всхлипывая, глядел на бугор, куда сносили погибших. Снег уже прекратился, и, как часто бывает в марте, вовсю светило солнце. Снег на южных склонах съеживался и оседал. Тела убитых оставались скорченными и застывшими. Взрывы мин и гранат исковеркали многих бойцов до неузнаваемости. Их распознавали приятели, собравшись кучками. Кто-то уже выпил трофейного рома, слышались возбужденные голоса.
— Отведите его. Чего он здесь шатается? — сказал Тимарь, отворачиваясь от умоляющего взгляда самострела.
— Куда? — спросил сержант.
— Ну, к речке, что ли… не с погибшими же вместе хоронить!
Парень побледнел, хотел что-то сказать, но сержант прикрыл ему ладонью рот. Через пару минут внизу, возле проруби, отстучала очередь, затем вторая. Сержант с помощником ногами спихнули мертвое тело в прорубь.
Привезли полевую кухню. Гречневая каша с мясом, сало, хлеб, водка. Поминальный ужин? Помню, что разговоров в тот вечер было немного. Все до такой степени вымотались, что, едва стемнело, полезли в блиндажи спать. Остатки 2-го и 3-го взводов Тимарь приказал не трогать, а посты выставить из бойцов 1-го взвода.
— Вы, того, — хорошо выпивший капитан погрозил неизвестно кому пальцем, — обоссались сегодня. Малышкин геройски погиб. А вы караул обеспечивайте. И кашу доедайте. Ее много привезли, только есть некому.
Подсчитали потери. Точные цифры я уже не помню, но в моем взводе остались в строю двадцать четыре человека, а в роте — примерно сто тридцать. Погибло около ста пятидесяти человек. Их похоронили сразу после боя. Пришлось повозиться. Земля глубже, чем на полметра, была твердой, как камень.
Нашли воронку от авиабомбы и долго жгли там всякий хлам. Потом, подровняв оттаявшую землю, аккуратно уложили в нее тела. Немного не рассчитали. Верхний слой был на глубине меньше метра. Политрук Зенович приказал насыпать холм побольше. Соорудили деревянную пирамиду с надписью, что здесь похоронены воины 40-й армии, погибшие в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Фамилии погибших хранились в отдельной папке с указанием места нахождения могилы и ориентиров по местности.
Здесь лежали не штрафники, а бойцы Красной Армии, которых похоронили под винтовочные залпы.
Тем временем вдалеке слышался гул мощной артиллерийской канонады. Войска фронта шли в наступление. Так уж нужна была стоившая немалых жертв атака четырехсот человек почти без всякой поддержки? Нам говорили, что надо спешить, потому что вот-вот начнется половодье. Но лед по-прежнему держался крепко. Могу сказать только одно — я уверен, что за счет нас хорошо сэкономили технику и снаряды для орудий. Штрафники должны были смыть свою вину кровью, и они ее смыли.
Но непонятный горький осадок на душе остался, и я, не выдержав, высказал его капитану Тимарю. Он объяснил довольно просто, и в его словах звучала доля истины:
— Чтобы пробить плацдарм, мы по числу людей, считай, стрелковый батальон положили. Треть полка. А остальные еще бы дня три очухивались. А туг простой выход. Сунули штрафную роту, ну, и остались от нее лохмотья. Так она в штатах армии, считай, не существует. А полк пошел вперед без остановки.
Нас временно оставили на прежних позициях. Можно сказать — отдохнуть. Писали представления на погибших, раненых и особо отличившихся. Для снятия судимости, возвращения звания и наград. Позже эти документы утвердят в штабе армии.
Я закопался в писанину. Появились разные вопросы. По сложности задания, понесенным потерям на снятие судимости и реабилитацию могли рассчитывать не только погибшие, раненые, но и другие бойцы, участвовавшие в бою. Тимарь мне указаний никаких не давал, посмеивался:
— Решай сам. Ты же из боя не выходил, видел, кто как воюет.
Если бы это было так! Для меня эти две атаки, отсиживание под обрывом, рукопашный бой в траншеях слились во что-то непонятное. Запомнилось, что хорошо действовали командиры отделений, капитан Пушкарь, Иван Рябков, мой ординарец Савельев. Кого-то в бою я просто не видел, но они сражались. Иначе мы бы не взяли эту чертову траншею.
Ко мне в землянку пришел качать права бывший вор Тиханов. В атаку он бежал неподалеку от меня, но, как оказалось, в бою участия не принимал. Отсиделся где-то в укромном месте. Тем не менее он привел двух свидетелей, которые видели, как Тихий дрался с фрицами и двоих лично уничтожил. Солдаты явно врали. Один был из уголовников, с ним все ясно. Второй был обычный боец, попавший в роту за пьянку и утерю оружия. Его наверняка заставили врать.
