— Тиханов, ранения вы не получили, а насчет действий в бою поговорим позже. А пока идите на свое место, продолжайте службу.
При всей моей неприязни к бывшему разведчику Велихову, трусливо бросившему своих товарищей, я подготовил представление на снятие с него судимости. В атаку он бежал в первых рядах, дрался умело, уничтожил двух фашистов. И хотя ранен не был, я все же написал: «В бою проявил храбрость и инициативу. Достоин снятия судимости».
Никто не заставил бы написать такие строки про бывшего полицая Терентьева, который вроде воевал неплохо и сумел выжить, не получив ранения. Тебе искупать свою вину до смерти или тяжелого ранения! Терентьев это понимал и ко мне ни с какими просьбами не подходил.
Кстати, в штабе армии начальство подошло жестко к вопросу реабилитации штрафников, проявивших в бою смелость и отвагу. Освобождали практически только тех, кто получил ранения. Капитан Тимарь ходил разбираться. Ему сообщили, что в политотдел назначен новый начальник К штрафникам относится с явным предубеждением. Лично проверяет дела и освобождает очень немногих. Спорить с таким отношением было бесполезно.
Остатки роты продолжали занимать хорошо оборудованные немецкие позиции на случай контратак и попыток выхода из окружения немецких войск Наши части ушли вперед, мы находились в тылу, но за время войны командование уже научилось предвидеть возможные осложнения.
Немецкие траншеи находились на возвышении, имелся хороший обзор, несколько блиндажей и дзотов. В качестве трофеев нам досталась исправная 50-миллиметровая пушка (вторую немцы успели взорвать) и два пулемета. Осталось также большое количество боеприпасов. Командование решило, что нет смысла оставлять здесь пехотную роту или батарею, и «доверило» прикрытие отвоеванных позиций штрафникам.
На каждый взвод приходилось метров по пятьсот-шестьсот линии траншеи. Левченко у меня забрали и назначили командиром 1-го взвода. Мне приходилось постоянно проверять посты, заниматься писаниной, а тут привязался Тиханов, упорно не отстававший от меня. Когда троица (он и два свидетеля) снова пришли ко мне, я поставил всех троих по стойке «смирно» и заявил, что если они покинут еще раз позицию без разрешения, то будут арестованы и отправлены в особый отдел.
Я знал, что Тиханов испытывает меня на прочность. Освободим его, потянутся остальные уголовники. А насчет особого отдела упомянул зря. Тиханов сразу уцепился за мои слова.
— Снова, значит, за решетку? За то, что мы кровь проливали и этот берег, считай, голыми руками взяли!
Не дослушав его, я повторил приказ возвращаться на свое место. Осин мрачно оглядел уголовника. Тот, буркнув под нос, что «мы еще посмотрим», зашагал по траншее.
Хотя наступление шло далеко, нас никто не трогал, и отдыхать можно было в теплых блиндажах, общее праздничное настроение, царившее среди оставшихся в живых штрафников, доставляло нам немало беспокойства. Логичнее всего нас следовало отвести в пункт дислокации и начинать комплектование нового состава роты. Посидим здесь еще дней пяток, и на нас сразу свалится масса нового переменного состава.
Самым опасным в данной ситуации была зарождающаяся расхлябанность. Большинство оставшихся в живых штрафников считали, что они подлежат освобождению. Многие ходили под хмельком, а на замечания отвечали, что чудом выжили, выполнили свое задание и могут себе позволить расслабиться.
Как я и ожидал, явился майор Зеленко. В атаку он бежал позади всех. Сомневаюсь, видел ли хоть одного живого немца. Но, пораскинув мозгами, ушлый тыловик пришел ко мне с измученным лицом и перевязанной ладонью. Заявил, что ранен осколками, рука воспалилась, его надо срочно отправлять в санбат, так как может начаться заражение. Я приказал Бульбе осмотреть раны майора. Оказалось, что тыловик (специально или случайно) разодрал себе костяшки пальцев.
У большинства руки после пребывания в снегу и воде, карабканья по откосу (не говоря о рукопашной схватке) были исцарапаны и распухли.
— Ну, что там, Бульба, осколками рядового Зеленко посекло? — спросил я.
— Никак нет, товарищ лейтенант, — официально отозвался фельдшер, соблюдая субординацию. — Товарищ бывший майор упали и кожу разодрали.
Зеленко едва не подпрыгнул от злости. Бульба, желая проявить уважение, назвал его «майором», хоть и бывшим. Зеленко считал, что вину свою искупил, и упорно добивался героической характеристики с упоминанием о боевом ранении.
— Вы побрызгайте на царапины, — посоветовал Бульба. — А я вам новый бинт дам.
— Как побрызгать? Меня осколками фашистской гранаты ранило, а вы тут из себя начальство строите. Когда еще старшина над майором может поиздеваться!
— Никто не издевается, — разозлился Бульба. — Поссыте на свои царапины, и дело с концом. У меня йода мало осталось.
На следующий день с утра неожиданно поднялась стрельба. Откуда-то вылетел немецкий бронетранспортер. То ли заблудился, то ли проводил разведку. В километре от нас, на левом берегу, стоял передвижной ремонтный пункт дивизии, машины-заправщики, небольшой склад с продовольствием. Немцы поняли, что влетели не туда, стали разворачиваться. Видимо, хотели исчезнуть, не поднимая шума.
Тыловики выскочили на дорогу, разглядывая буксующую, заляпанную грязью машину. Не сразу сообразили, что это немцы. Когда поняли, решили отличиться. Благо трофейного оружия имелось в достатке. Однако пользоваться им толком не умели. Пулемет МГ-42, из которого пытались подбить бронетранспортер, заклинило после первой же очереди. Стрельба из автоматов и карабинов оказалась бестолковой.
Забуксовавший броневик ответил из крупнокалиберного пулемета, поджег автоцистерну, кого-то убил, ранил и, дымя сцеплением, все же вырвался из грязи и унесся прочь. Цистерна-трехтонка горела весь день. Тыловики с опозданием рыли укрытия, а мы усилили наблюдение.
Наблюдение вели, но погреться в блиндаже и потрепать языками тоже хотелось. Пушкарь рассказывал о том, что у него не ладятся дела в семье. Жена красивая и, по слухам, гуляет. Хотя пишет письма регулярно, и все на словах хорошо. Передал по кругу семейную довоенную фотографию. Пушкарь на ней совсем молодой лейтенант, двое маленьких детей и красивая женщина с уложенными венцом косами.
— Она на год меня старше, — зачем-то сообщил Пушкарь.
— Да какая разница. Дети твои?
— Мои.
— А вообще на красивых жениться — морока одна, — высказал свое мнение Осин. — Но ты слухам всяким меньше верь.
Фельдшер Запорожец, он же Бульба, тоже поведал свою невеселую историю. Служил заместителем начальника лазарета отдельного саперного батальона. То, что саперам приходится тяжко, мы хорошо знали. Подвыпивший Бульба рассказал про свою саперно-лазаретную жизнь.
— Мы в основном переправы наводили и мосты восстанавливали. Когда наступление, ребята сутками из воды не вылезали. Быстрее! Бегом! Чего шевелитесь, как неживые! Комбат вечно пьяный, орет, торопит, а вода со льдом. Кто сказку выдумал, что солдаты не болеют? Попробуй час-другой в мартовской воде повозиться — мошонка в грецкий орех сворачивается. А люди и пять, и десять часов не вылезают, когда переправу срочно наводят. Через неделю-другую мальчишки приходят: «Товарищ старшина, у меня кровь течет». Схожу с ним в сторонку, а струйка из писюльки бурая. Ну, все, почки сели.
— Умирают от этого? — спросил ковырявшийся в печке мой ординарец Савельев.
— Бывает, и умирают, если в санбат вовремя не отправить. Чего там почки! Бойцы от ледяной воды загибаются, а фрицы обстрел ведут прямой наводкой. Шарахнет мина, глядишь, сразу двое в воду бульк, и поволокло их течением. На их месте уже другие колотушками сваю заколачивают. А мины продолжают лететь, и начальству на них наплевать. Роты большие, по двести человек, новых людей пригонят. Я тебе точно скажу, не знаю, как в других батальонах, но мы, считай, те же штрафники были.
— Бульба, ты ближе к своей истории, — напомнил Осин. — Так что у тебя получилось?
— Ну, ребята наши от такой сладкой жизни начинают косить, как могут. В сорок втором сбегали многие, а в прошлом году самострелов хватало. Под шумок запустят пулю через хлебную буханку или каску с тряпьем, думают, не угадают хитрость. Я-то почти всегда угадывал, но это не мое дело. Мы простуженных лечили да перевязки делали, ну, контуженые еще в нашем лазарете отлеживались. А остальных положено в санбат отправлять. Ну, вот, затеяли раз проверку из сануправления. Лазарет, как обычно, забит. Давай их проверять-осматривать. Нашли двух самострелов, и человек десять больных симулянтами объявили. Начальника лазарета с капитана до лейтенанта в звании понизили и куда-то перевели. А меня крайним объявили. За пособничество, сокрытие и все остальное влупили три месяца штрафной роты.
— Чего ж капитан, такая сволочь, на себя вину не взял?
