— Нет, не остыл. Но вынужден повременить.
Шатилов не стал дожидаться, пока Иван Петрович закончит все свои дела, и ушел с завода против обыкновения один.
Дома он сразу лег в постель, к удивлению Бурого даже не взяв в руки книгу.
— Не ладится что?
— Все ладится, — коротко ответил Василий и, повернувшись к стене, уткнулся лицом в подушку.
Утром, едва открыл глаза — тотчас вспомнил о вчерашнем разговоре с Макаровым и решил при первом же удобном случае поговорить с директором.
В тот же день, встретив Ротова в цехе, Шатилов торопливо стал излагать ему сущность своего предложения.
Ротов не выносил разговоров на ходу и резко оборвал сталевара:
— Ясно, ясно. Сейчас это неосуществимо. Лучше думайте, как побольше взять с этой…
От глаза опытного сталеплавильщика не ускользнуло, что на печи не все в порядке — подручный метался у заслонок, потом опрометью бросился к рукоятям управления.
Перепрыгивая через ящики с материалами, Шатилов помчался к печи и увидел: против четвертого окна со свода свешивались сосульки.
Подошел директор, достал стекло, взглянул на свод и побагровел.
— Мировые проблемы решаете, а за печью не смотрите! Жжете нещадно! Теперь мне попятно, почему вы скоростник!..
Попало Шатилову и от Макарова на рапорте. Василий не оправдывался, ни на кого не ссылался. Молчал и главный виновник происшествия — подручный. Но совесть в конце концов преодолела страх, он поднялся и заявил:
— Поджег свод я. Мне была поручена печь.
— Ладно. Ты при чем? — вспыхнул Шатилов. — Печь ведет сталевар, он за нее и отвечает, — и обратился к начальнику: — Моя вина.
Разговаривать с Ротовым Пермяков ни за что не решился бы — советчиков тот не любил и ничьих советов не принимал. Идти к Мокшину считал бесполезным: доменщик. Правда, после заседания парткома он несколько изменил мнение о главном инженере — решительный, в вотчину директора полез, очертя голову, словно к медведю в берлогу. Писать наркому? Долго. Решил обратиться к парторгу. Он уважал Гаевого еще с тех времен, когда тот, молодой партийный работник, вел на заводе отчаянную борьбу с консерватизмом иностранных специалистов и всеми, кто их поддерживал.
Договорившись с Гаевым по телефону, Пермяков взял с собой Шатилова, пригласил и Макарова. Василий Николаевич пошел с явной неохотой: Ротова все равно не переубедить, да он, может быть, и прав.
Гаевой вопросительно посмотрел на вошедших, соображая, что привело их к нему.
— Вот, полюбуйтесь. — Пермяков указал на Макарова. — Неплохой инженер, хороший начальник, понимает выгоду большегрузных печей и не борется за них. Что вы на это скажете?
— Поподробнее, — потребовал Гаевой, удивленный тоном Пермякова. Он знал, что с Макаровым у того никаких столкновений не было, и даже беспокоился иногда: уж не подмял ли под себя начальник цеха секретаря партийной организации?
— Подробнее доложит Шатилов.
Шатилов поделился своими мыслями о реконструкции печи скоростными методами.
— Ты уверен в том, что идея правильная? — спросил Гаевой Макарова.
— Уверен.
Гаевой позвонил в приемную директора и, узнав, что Ротов у себя, предложил пройти к нему.
Ротов встретил их недружелюбно, скосил глаза на Шатилова.
— Вы что, товарищ Макаров, на расправу ко мне этого поджигателя привели? Сами не можете наказать?
— Этот вопрос у нас в «разных». На повестке дня другой, — отшутился Гаевой и рассказал директору о предложении Шатилова и Пермякова.
— Сталевару я уже сказал свое мнение. Пусть бережет ту печь, на которую поставлен, а не думает о другой, — со сдержанным негодованием ответил директор.
— Он ее бережет, — вступился Макаров. — Он дает металла больше других, а это…
— Дает больше потому, что больше жжет! Нечего его защищать.
— У нас этот вопрос в «разных», — повторил Гаевой, уже с суровой интонацией. — Так как же с большегрузной?
Ротов перевел глаза на Гаевого, сказал:
— Нарком не разрешит. Печь простоит восемь лишних суток. Посчитайте-ка, сколько недодадим металла.
— Так ты с наркомом и говорить не будешь? — спросил Гаевой.
— Нет. Это бесполезно.
— Тогда вы свободны, товарищи, — сказал парторг и, с трудом дождавшись, когда закрылась дверь кабинета, не на шутку рассерженный, вскипел: — Возмутительно! К тебе пришел сталевар, лучший работник, гордость завода, а ты его как мальчишку…
— Он для меня и есть мальчишка, да еще провинившийся!..
— У него первый поджог!
— Солдата не спрашивают, заснул он на посту в первый раз или всегда спит.
— Да ведь так тебе никто ничего советовать не будет!
— А я не во всех советах и нуждаюсь, — продолжал упрямиться Ротов.
— Слушать надо всех, чтобы отобрать самое дельное.
— У меня тридцать тысяч на заводе. Если все начнут советовать…
Гаевой посмотрел на Ротова так, что тот оборвал фразу на полуслове.
— Все-таки, что ты думаешь о большегрузной печи? — спросил парторг.
— Не любит нарком таких переделок. Недавно при проектировании одного цеха он приказал сделать так, чтобы производственники не могли потом уродовать цех, перегружать печи и переводить их на увеличенный тоннаж.
— Это было до войны. Ладно, не хочешь говорить с наркомом — я поговорю. Да мне, пожалуй, и удобнее.
Ротов задумался.
Настаивать на реконструкции печи (в несвоевременности этого он был уверен) ему не хотелось, а допустить разговор парторга с наркомом и вовсе не было желания — если Гаевой добьется своего, как будет выглядеть он, директор? Но сдаться сразу было не в его характере.
— Не перестаю удивляться тебе, Григорий Андреевич, — сказал Ротов примирительно. — Сначала надо одно решить, потом за другое браться. Пойми по-человечески: все мои мысли броней заняты, да ведь и твои тоже. У меня нервы натянуты, как струны, в ожидании испытания на полигоне.
Гаевой сочувствующе посмотрел на директора.
— Сегодня я, пожалуй, неправильно поступил, придя к тебе, — сознался он. — Лучше было дождаться испытаний. Ты стал бы добрее, на людей не набрасывался бы… Но нельзя же заниматься чем-то одним в ущерб остальному.
— Основным — можно. А в общем — дай подумать дня два. Мне кажется, нам все-таки удастся сократить ремонт еще часов на тридцать. Вот тогда можно разговаривать. У меня большегрузная в личном плане давно стоит. Вот. — Он протянул большой блокнот, открыв его на первой странице.
Не торопясь, Гаевой перелистал блокнот. Ротов ежедневно вносил в него все, что требовало особого внимания, вычеркивал сделанное, нерешенные дела переносил в листок следующего дня. Запись «реконструкции м. п.» встречалась на каждой странице.
— Что ж, потерпим, пока испытают броню, — согласился Гаевой.
На полигоне собралось людей больше, чем при первом испытании. Ротов нетерпеливо топтался у пушки, Макаров непрерывно и жадно курил, прикуривая папиросу от папиросы. Даже начальник полигона, старый, видавший виды артиллерист с глубоким шрамом через всю щеку, заразился общей нервозностью и суетился. Биноклей он не дал: знал, что после первого же выстрела все побегут смотреть броню.
В последнюю минуту приехал Мокшин.
Ротов сказал ему с укоризной:
— Будет скандал, если позвонят из наркомата и никого не найдут на заводе.
— Ничего, Скандал будет, если брони не будет, а получится — нам простят.
Услышав выстрел, Ротов повернул голову в направлении бруствера. Взрыв во все стороны разметал щепки.
— Ничего не могу понять, — сказал он, разводя руками. — Лист калил сам, от каждой карты у меня проба. Прекрасное волокно.
Никто не обратил внимания на смущенного артиллериста, который возился у пушки, поправляя прицел. Он зарядил пушку и выстрелил снова.
Щепок не было. Только пронзительно засвистели в воздухе осколки снаряда. К листу, неуклюже раскидывая ноги, побежал артиллерист. Осмотрев карту с обеих сторон, он вдруг выпрямился, снял шапку, бросил вверх, поймал на лету и замахал ею в воздухе, сзывая всех.
Инженеры опрометью побежали к нему.
Карта стояла целехонькая. Только небольшая вмятина была в том месте, куда попал снаряд.
— А первое попадание где? — закричал Ротов. — Где первое?
— Первое в бревне, — без всякого смущения ответил артиллерист. — Затуркали наводчика: скорей да скорей — и взял человек чуть-чуть выше. Первоклассная броня! — восхищенно похвалил он и, сложив кукиш, протянул его в сторону запада: — На-кось, выкуси!
Мокшин, возбужденно поблескивая глазами, откровенно загляделся на счастливое лицо директора.
Инженеры не знали, кого поздравлять, — работали все. И, словно сговорившись, они окружили артиллериста и стали жать ему руку. Только Буцыкин стоял в стороне и виновато улыбался.
