— Разрешите поздравить вас, товарищи, с освоением новой марки стали, — торжественно и непривычно приветливо заговорил Ротов. — С завтрашнего дня мы переходим на выплавку этой стали и дадим ее столько, сколько потребует от нас фронт!
Он пожал руку каждому инженеру, Гаевому — последнему, но крепче, чем остальным.
С полигона Гаевой ушел вместе с Макаровым и Кайгородовым. Он чувствовал себя словно очнувшимся после долгого и мучительного сна. На душе было легко и спокойно, и впервые за много дней он вдруг увидел широкую, скованную льдом реку, заснеженную степь и залюбовался мягкими тонами зимнего заката.
— Молодчина Ротов, добился все-таки разрешения на опыты! — восхищался Кайгородов. — Не выскажи он свою точку зрения наркому, долго мучились бы еще с броней. А вообще недолюбливаю я его. Тяжелый человек.
— Смельчак, — с уважением произнес Макаров, и парторг порадовался тому, что авторитет директора растет. Гаевой никому, даже Макарову, не сказал, что летал в ЦК.
Остановились у здания мартеновского цеха.
Навстречу им бежал Шатилов.
— Как броня? — крикнул он еще издали.
— Лучше быть не может! — широко улыбаясь, ответил Макаров.
Шатилов помчался к печи, чтобы сообщить счастливую весть бригаде.
Не заглянув в партком, Гаевой пошел к Ротову — хотелось еще побыть в атмосфере радости и успеха.
К удивлению Гаевого, Ротов сидел пасмурный. Он мельком взглянул на парторга и тотчас отвел глаза.
— В чем дело? — недоуменно спросил Гаевой.
— Не в чем, а в ком! — фыркнул Ротов. — В тебе дело. Ты всегда в неприятность втравишь.
— А пояснее?
— Доложил я наркому о броне. Он поздравил, спросил, что нам нужно, а я возьми и попроси лишних шесть суток на реконструкцию печи.
— И что?
— И получил по заслугам. Ответил вежливо, но вразумительно: «Вы потеряли ощущение реальности обстановки». Вот тебе пояснее…
Весь остаток дня преследовала Гаевого эта фраза, с ней он и уснул. Вскоре ему приснилось, будто идет он по мартеновскому цеху и слышит за собой резкий, настойчивый звонок завалочной машины. Свернул в сторону — снова звонок, направился в другую — и опять звонок. Открыл глаза — надрывается телефон. Звонили из Москвы.
— Разбудил? — спросил секретарь ЦК. — Раньше позвонить не мог. Передайте коллективу благодарность за освоение новой броневой стали. Ваши рабочие и инженеры еще раз доказали, что не только наука прокладывает пути производственникам, но и производственники — науке.
— Поддержите нас еще в одном, — попросил обрадованный Гаевой и поведал о перипетиях с большегрузной.
— Преждевременное предложение, — сухо ответил секретарь ЦК. — Надо читать сводки и между строк. Стабилизация линии фронта дается ценой упорных боев. Положение таково, что, может быть, сегодня тонна стали нужнее, чем полторы через неделю.
Работа восьмой печи привлекала внимание Макарова — кривая выполнения плана поползла вверх, сталевары стали вести себя спокойнее, жалобы при приемке смен прекратились.
Сначала Макаров думал, что сталевары по-приятельски покрывают грехи друг друга, и, приняв рапорт, заглядывал на печь. Но все было в порядке. Если же сталевар и допускал какой-либо промах, то, сдавая смену, сам заявлял об этом.
Так, однажды во время рапорта Бурой на вопрос Макарова о том, как он сработал, ответил неохотно, понурив голову:
— Плохо, товарищ начальник. Свод поджег против пятого окна.
— Сильно?
— Да процентов десять премии можно с меня снять.
Макаров был удивлен честным признанием сталевара. До сих пор он знал Бурого другим: накуролесит — и с пеной у рта доказывает, что виноват не он.
— Что с ним сталось? — спросил Макаров Пермякова, когда они остались вдвоем. — Ваша работа?
— Враждовать перестал. Сейчас, когда Бурой смену подготавливает к сдаче, он не о рапорте в первую очередь думает, не о начальнике, с которым привык спорить, а о товарище, упрек которого руганью не перекроешь, успех которого — твой успех, а неудача — твоя неудача. Дружнее стали. К тому же Бурой — общественное лицо: руководит рабочим контролем в столовой. Все свое красноречие там растрачивает. На поваров такого страха нагнал — как никого боятся.
— Не думал, что вы с ним так быстро справитесь, — признался Макаров.
— Справился? До этого еще далеко. По-прежнему пьет. Недавно в общежитии такое устроил… А натура его мне нравится. Горяч. Его энергию только нужно куда следует направить. Вот с апатичными, безвольными — худо. Их труднее воспитывать. А все-таки таких, как Бурой, я люблю.
— Надеюсь, не только таких? — улыбнулся Макаров.
— Не только. Разных — по-разному. Возьмите Смирнова или Шатилова, например. Без единого пятнышка парень, насквозь просвечивает. Кем будет лет через десять Шатилов? Начальником цеха. И надо его к этому посту заранее готовить. А то у нас иногда как получается? Назначат, предположим, начальника цеха главным инженером, и смотришь — не тот уже человек. И говорит иначе, и голову держит по-другому, и особого почтения к себе требует. Не понимает одного: есть авторитет должности, а есть авторитет личности, — и уже официальным тоном добавил: — Плакатист мне нужен.
— Для чего? И так весь цех в плакатах, — запротестовал Макаров.
— Это верно, но не заметили ли вы, что наша наглядная агитация какая-то… — Пермяков замялся, подыскивая подходящее слово, — ну, больно стабильная. Оперативная агитация нужна, живая. Вот на фронте. Кончился бой, глядишь — уже боевой листок по бойцам пошел. Узнают, кто как воевал. И у нас бы так. Выпустили скоростную плавку — «молния», плохую — тоже «молния». Каждый день. А сейчас что? Призывы висят, а как их выполняют, коллектив узнает с опозданием.
— В этом вы, пожалуй, правы. Но где такого плакатиста найти?
— Я уже нашел. На фронте убит один наш машинист. У него сынишка остался четырнадцати лет. Матери тоже нету.
— Четырнадцати? Кто же его в цех пустит, малолетку?
— Не беспокойтесь, пустят.
— Где отыскали?
— Отыскал не я, а Дмитрюк в детдоме. Упрямый паренек. Не хочет оставаться там — и все. «Или в цех возьмите, говорит, где батя работал, или беспризорничать пойду». Вот и выбирай. Не пускать же его на улицу. Очень прошу уважить паренька.
— Хорошо. Приведите — посмотрим.
— Да он тут. — И Пермяков с юношеским проворством вылетел из комнаты.
Через несколько минут в кабинет вошел мальчуган, сделал несколько нерешительных шагов и остановился.
Он был низкорослый. Огромные серые глаза смотрели с затаенной грустью, но задорный нос и по-детски смешно надутые губы смягчали это выражение.
Макаров на мгновение закрыл глаза: мальчик напомнил ему умершего сына.
— Подойди, сынок! — мягко сказал он. — Как тебя зовут?
— По-разному звали. Папка — Петром звал, мамка — Петей, ребята — Петюхой называют, а кто Петухом.
У Пети ломался голос, деланный басок неожиданно срывался на дискант, и Макарову стало смешно: в самом дело петух.
Он долго убеждал Петю продолжать учиться в школе, обещал помочь, но мальчик стоял на своем.
— Батя с одиннадцати лет сам себя кормил, а мне уже четырнадцать. Никуда я из батиного цеха не уйду.
Вошел Дмитрюк — он умышленно задержался, чтобы не мешать разговору.
— Ну, кто кого уговорил? — спросил он, зная, что Петю переубедить не удастся.
— Возьмем, — решил Макаров. — Но как с охраной труда?
— Уже разрешили взять в штат плотником.
Макаров повертел в руках приемный листок, подписал его и взял с мальчугана слово, что с начала учебного года пойдет учиться в школу.
Петя порылся в недрах своего кармана, отыскивая платок, но не нашел, сочно шмыгнул носом и, потянувшись через стол, степенно поблагодарил Макарова, пожав ему руку.
— Вот и кончилось у него детство… — покачал головой Макаров и задумчиво посмотрел на дверь, которую осторожно закрыл Петя.
— Ничего… — возразил Дмитрюк. — Пермяков обещал в плотницкой устроить, а там он всем сыном будет. Присмотрят, чтобы не совался, куда не надо, чтобы поел вовремя. Больше четырех часов работать не придется. И на забавы времени хватит.
Макарову нездоровилось — сказалось перенапряжение последних дней. Он позвонил в цех и, узнав, что дела идут нормально, решил, к великому восторгу Вадимки, не ехать на вечерний рапорт — поручил провести его своему заместителю.
Вадимка отказался идти спать. Он прилег рядом с Василием Николаевичем так же, как, бывало, ложился с отцом, и шепотом спросил: «А почему тетя Лена у нас такая грустная растет?»
Василий Николаевич прыснул, но, взглянув на жену, заметил в глазах у нее слезы.
Надо было как-то отвлечь ее, и Макаров рассказал о разговоре с Ротовым.
