Играла смерть и с моей комиссарской головой. Старуха будто шутила, как хулиган гладит, порой, по голове ребенка, демонстрируя к нему свое расположение. С новым пополнением в наш полк пришел крепкий, медвежьего вида, молодой парень. На его голову не нашлось кожаного летного шлема, а вторая голова такого размера была в полку только у меня. Парень попросил мой шлем и я, не собиравшийся в тот день вылетать в бой, дал ему его. Самолет парня не вернулся из полета над Саур-Могилой, где небо бушевало металлом и огнем. Я раздобыл себе другой шлем и совсем было забыл об этой потере. Но уже после войны тыловики напомнили — роясь в моем вещевом аттестате, обнаружили числящийся за мной шлем. Пристали, как дерьмо к штанам, и объяснить этой тыловой сволочи, что мой шлем пропал вместе с молодым парнем, в первом же боевом полете сложившем свою голову за ту самую Родину, интересы которой интенданты оберегали на складах, ей Богу не хотелось. Молча уплатил сто пятьдесят рублей, немалые по тем временам деньги, и как будто побывал на поминках своего боевого товарища, погибшего, в уже далеком 1943-м, над давно безмолвной Саур-Могилой.
Так старуха-смерть будто заигрывала со мной: то мой планшет, помеченный фамилией, окажется в разбившемся самолете, то шлем, за мной числящийся, окажется на голове погибшего пилота. Но меня судьба решила для чего-то приберечь. Может быть для того, чтобы я попытался рассказать о погибших товарищах?
Но я отвлекся. Итак, мы отдыхали и готовились к новым боям, в местах, где еще недавно славянское крестьянство под руководством неустрашимого батьки Махно пыталось совершить рывок к свободе. Рывок этот пришелся не ко времени. Верх взяли начетчики, решившие, не без выгоды для себя, повести к счастью, свободе, как они ее понимали, великий народ, одев на него кандалы и цепи. В очередной раз головы славян кружились от предвкушения полной абсолютной воли, они видели чудные сны, но просыпались в цепях. Рвавшиеся к власти еврейские и кавказские вожачки сумели сплести такую сеть из репрессий, постановлений и инструкций, а русский мужик настолько доверчиво взялся им помогать, что птичка народной свободы опять оказалась в клетке.
На рубеже реки Молочной по высокому противоположному берегу закрепилось до двадцати дивизий, той самой шестой немецкой армии, воевать с которой мне, казалось, было предназначено вечно. Именно на ее позиции в конце сентября начал наступление наш Четвертый Украинский фронт, под командованием Толбухина и представителя ставки маршала Василевского. Главный удар наносился на правом крыле фронта силами пятой ударной армии генерала В. Д. Цветкова, сорок четвертой армии В. А. Хоменко и второй гвардейской армии генерала Г. Ф. Захарова. Вспомогательный удар, южнее Мелитополя, осуществляла 28-я армия генерала В. Ф. Герасименко. В резерве находилось 51-я армия генерала Крейзера — выхоленного, боевого и решительного еврея. Опять оглушительно била артиллерия, потом немецкие позиции долбила авиация, а потом поднимались в бой и шли на немецкие пулеметы цепи нашей плохо одетой, в обмотках и грубых ботинках с заклепками, многострадальной пехоты. Как обычно, немцы хорошо укрепились, и мы несли большие потери, продвигаясь незначительно. Только к девятому октября 28-я армия вклинилась в немецкую оборону и начала бои за Мелитополь, обходя его с юга.
А восьмого октября нам в полк поступил боевой приказ: вылететь для сопровождения бомбардировщиков дивизии генерала Чучева, которая будет наносить массированный бомбовой удар с пикирования по переднему краю обороны немцев, возле села Михайловка, что севернее Мелитополя. Петя Дзюба повел в бой 22 истребителя, которые подстроились к трем полкам пикирующих бомбардировщиков, всего девяносто машин, круживших над нашим аэродромом. Пикировщиков вел в бой мой однокашник еще по летной школе в Каче, приятель и хороший знакомый семьи, Федя Белый, уже полковник и замкомандира дивизии. Мы встретились с Федей на аэродроме Юрьевка, куда он прилетал для согласования действий.
Я шел в первой девятке слева, недалеко от бомбардировщика, в котором, в машине командира полка подполковника Валентика, летел Федя Белый. Время от времени мы с Федей переглядывались из-под колпаков самолетов и помахивали друг другу рукой. Мы оба улыбались, вспоминая те времена, когда худыми ушастыми курсантами баловались и плескались в теплом ласковом море под Севастополем. Наши истребители, как обычно, разбились на сковывающую и группу непосредственного прикрытия. Я вел группу непосредственного прикрытия. Был солнечный, ветреный, прохладный и бодрый денек. У всех было неплохое настроение — мы шли без срывов и путаницы, четким боевым строем, девятка за девяткой, с превышением, и это веселило души и радовало глаз. На подходе к селу Михайловка, с высоты примерно две с половиной тысячи метров, штурман бомбардировочной дивизии заметил до сорока танков противника, сгруппировавшихся возле Михайловки. Немцы подготовились к контратаке: в первой линии стояли танки, за ними бронетранспортеры и грузовики, подвезшие пехоту, а в третьей линии были санитарные машины, полевые кухни и пузатые бензозаправщики.
Я понял, что бомбардировщики не упустят такую цель. Но, зная замашки немцев, принялся усиленно вертеть головой, посматривая то на бомбардировщиков, то на яркое солнце, светившее слева. Именно со стороны солнечного сияния могли атаковать «Мессера», любившие растворяться в слепящем потоке света. Я весь напрягся в ожидании схватки. В таком же состоянии находились и другие пилоты моей группы непосредственного прикрытия. Но немцы не появлялись. Петро Дзюба шел сзади, без конца передавая мне по радио, что в воздухе все спокойно. Я посмотрел на бомбардировщиков: они резко сбавили обороты двигателей и выбросили тормозные решетки под крыльями для пикирования. Снова крутнув головой в сторону солнца и вернув ее в прежнее положение, увидел перед собой чистое воздушное пространство: «Пешки» уже нырнули вниз, войдя в пикирование на цель, и внизу были видны только их узкие хвосты. Я тоже резко бросил машину в пикирование с переворотом вправо и принялся их догонять. На высоте примерно в полтора километра девятки бомбардировщиков разошлись, выбирая себе цель, и принялись метать бомбы по изготовившимся к контратаке немцам.
Цель закрылась дымом и пылью. Судя по тому, как легли бомбы, немцам будет уже не до наступления. Облегченные после бомбометания бомбардировщики, как осетры после нереста, торжествуя, выходили из пикирования с правым разворотом и брали курс к своему аэродрому. Именно в этот момент я заметил четыре «МЕ-109-Ф», проходящих в стороне, и сразу подал команду истребителям своей группы. Но «Мессершмитты», видимо, сразу поняли, что ввязываться в драку с нами — дело дохлое, и тихонько ушли в сторонку.
Едва мы успели построиться и лечь на обратный курс, как справа от нас увидели вращающийся, поблескивающий крыльями, наш самолет — американскую «Беллу Кобру», которая, судя по всему, попала в перевернутый плоский штопор и не слушаясь управления, совершала, снижаясь, маленький круг, подобно сверлу — летела к земле, как листик клена, сорвавшийся в осенний день с дерева.
Радиосвязь всего нашего строя сразу ожила: пилоты и истребителей и пикировщиков кричали, надеясь, что пилот «Кобры» их услышит: «Газу! Газу!» «Кобра» продолжала падать в сиянии великолепного осеннего дня на фоне густо-голубого неба. С высоты двух тысяч метров, на которой оказался неуправляемый самолет, весь наш строй уже кричал: «Прыгай! Прыгай! Своя территория!» То ли пилот услышал этот разноголосый радиохор, то ли он сам сообразил, но сработала боковая американская катапульта, и в воздухе открылся желтый парашют. «Правильно!», — одобрил весь наш хор, хотя пилот, висящий на парашюте, уже не мог нас слышать. Вскоре он благополучно приземлился в расположении наших войск, и все вздохнули с облегчением. Правда, «Кобра» взорвалась, ударившись о землю, но неутомимые американцы, отсиживающиеся за океаном, пока мы здесь воюем, еще пришлют. Положительно, это был хороший денек. После нашего удара пехота смяла ошеломленных немцев и рванула к Мелитополю, прорвав линию фронта. Скоро к этому месту устремились танковые корпуса и конно-механизированная группа.
В этот же день и я, вдруг совершенно случайно, чуть не ухватил за косу ветреную Девку-Фортуну, которая, впрочем, лишний раз подтвердила, что уступает только подготовленным изнасилованиям. Когда мы, разгоряченные после удачного дела, приземлились на аэродроме, то оказалось, что здесь уже присутствует группа генералов из штаба фронта во главе с членом Военного Совета фронта, генерал-лейтенантом, фамилии которого я не помню. Как старший по званию, я привел строй летчиков к командному пункту. Развитым нюхом политработника я сразу учуял, что группа военных, стоящих на КП, взгромоздившись на кучу земли, оставшуюся от рытья землянки, высокое начальство. Теперь нужно было сориентироваться, кто из высоких — самый высокий. Мне помог начальник политотдела армии полковник Щербина, указывающий большим пальцем в сторону плотного генерал-лейтенанта, одетого в шинель с красными петлицами, судя по виду, бывшего секретаря обкома.
