К моему возвращению в родной полк немцы накопили силы на Никопольском плацдарме и принялись довольно сильно контратаковать, уверенно отбрасывая наши войска.
Нужно было отсечь Никопольский плацдарм, срезав его как плод с кроны. Для этого следовало прервать сообщение немецких войск на плацдарме с противоположным берегом. Ударь немцы из Крыма и из района Никополя, они могли бы вырезать из нашего фронта довольно большой кусок. И потому конец года не обещал покоя штурмовикам и истребителям: предстояло рвать днепровские переправы, надежно прикрытые «Эрликонами» и истребителями противника.
Прежде чем рассказать об этих боях, вспомню немного о своем, да и всего полка, душевном состоянии. Над седым Днепром, на который я вернулся через два с половиной года, висели туманы. Всем — и нам, и немцам, смертельно надоела эта война, все до предела устали и все понимали, что деваться нам некуда: будем молотить друг друга пока не сровняемся. Душа устала.
И здесь природа обычно приходит на выручку человеку. От серой, унылой и безнадежной действительности психика уходит в мир грез и цветных снов. В те дни летчики просыпались, будто выбираясь из глубокого колодца, опущенного в прошлое. Меня особенно тревожило душевное состояние нашего командира, подполковника Ивана Павловича Залесского. Он был уверен в своей скорой смерти и не скрывал этого. Ему без конца виделись плохие сны, он не говорил, какие, лишь резюмируя: «Мне скоро отдерут копыта». Я знал, чем пахнут такие сны и такие настроения на фронте. Еще в Китае, перед самой гибелью Иван Карпович Розинка стоял, понурившись, возле плоскости самолета, и в ответ на мой вопрос рассказывал, что ему снилось, как в Василькове он ударился самолетом в угол ДОСа, где жил с семьей, и вдребезги разбил свою «этажерку» «И-15-БИС». Перед самой своей смертью Шлемин рассказывал, как во сне задыхался, захлебываясь в Колпинском болоте возле Киева. Я любил и уважал Ивана Павловича. Он был очень хорошим командиром, и я всей душой не хотел его смерти, без конца подбадривая, советуя не верить сновидениям. Но от судьбы не уйдешь.
22 декабря, самым коротким днем в году, мы получили боевой приказ нанести штурмовой удар по переправам противника на Днепре возле Верхней Днепровки. Как обычно, поднялись в воздух силами двух полков: 76 гвардейского штурмового и 85 гвардейского истребительного. Согласно приказа, полки вели в бой командиры: Ляховский и Залесский. Штурмовики были по самую завязку загружены бомбами «ФАБ-50», реактивными снарядами и пулеметно-пушечными боекомплектами. Полный боекомплект взяли и наши «Яки». С утра была небольшая доразведка цели, и весь наш строй уверенно лег на курс к Днепру, на переправах у которого скопились войска и транспортные средства противника. Метеоусловия были неважные: облачность десять баллов, высота облаков — триста метров, горизонтальная видимость — полтора километра, при полном отсутствии ветра — штиль. Штурмовики шли тремя девятками, истребители прикрывали их со всех сторон. Я занял место справа. Мы шли на 50 метров ниже кромки облаков. По идее, командир истребительного полка должен был занимать место в своем строю или барражировать над ним, следя за маневрами подчиненных — поправляя их, если нужно. Но, Залесский, очевидно, желая лучше скоординировать наши действия со штурмовиками, или желая договорится с Ляховским, подошел к его штурмовику, летящему первым, и не отставал от него, переговариваясь. Было слышно, как они оживленно обсуждают предстоящую штурмовку и возможное поведение целей. Я с огорчением подумал, что лучше бы они чаще посматривали вниз: нам еще предстояло после взлета со своего аэродрома «Пионерское» пересечь линию фронта, проходившую ближе к Днепру, и вспышки артиллерийского огня с земли говорили летчику о многом.
Тем более, что на этот раз было похоже, что немцы, имевшие в этом месте очень уплотненную линию обороны, не собирались пропускать нас просто так. Еще издалека видны были белые барашки заградительного огня. Конечно же, наземные артиллеристы обычно бьют по переднему самолету, ведущему группу. В какой-то степени экипажу «Горбатого» было на это наплевать — летающий танк, штурмовик «ИЛ-2», надежно прикрыт более, чем тонной брони. А вот у «Яка» брони — кот наплакал, только бронеспинка за спиной летчика, остальное все из прессованного дерева и перкаля. Я с тревогой наблюдал, как трассы «Эрликона» с земли, выросшие среди нашего строя, все более фокусируются на передней машине. А центром этого фокуса оказался «Як» Ивана Павловича Залесского. На моих глазах он сам, будто заколдованный, влетел в длинную заградительную очередь снарядов «Эрликона», выросшую по курсу его самолета. Самолет резко взмыл вверх свечой, потом сделал петлю с переворотом, в конце которой свалился на бок и позади нашего строя врезался в землю. В большом колхозном саду вырос огненный столб, увенчанный дымной шапкой. «Командира сбили, командира сбили!», — с тревогой и болью, как встревоженный вороний грай, закричали все летчики нашего полка по радиосвязи. В тяжелом настроении полетели мы дальше. Цель оказалась неважной — видимо немцы заметили нашу доразведку и, разгадав замысел, рассредоточили свои силы.
Самолет Ивана Павловича врезался в землю на занятой противником территории у села Верхняя Днепровка. Наши войска освободили этот район только весной 1944-го года. Недалеко от обломков самолета кто-то поставил на маленьком холмике крестик из двух сухих палочек. Я позвал сельских женщин из села Верхне-Днепровка, рассказал им, что здесь похоронен наш командир, и мы часа за два набросали при помощи принесенных лопат высокий холм среди яблоневого сада над могилой Ивана Павловича, а остатки его «ЯКА» сложили внутри этой земляной насыпи. Женщины плакали, вытираясь концами белых платков и бросали землю на могилу нашего командира. Наверное, каждая вспоминала своих мужчин — добрая половина крестьянок уже были вдовами. А ведь нам еще предстояло освобождать Украину. Сейчас на этом месте уже давно плещутся воды Каховского моря, которое, как говорят, оказалось никому не нужным…
К вечеру в наш полк прилетел командир дивизии генерал-майор Сиднев, и мы провели траурный митинг, поклявшись отомстить врагу за нашего дорогого командира.
Потеря Залесского оказалась тем более тяжелой, что новый 1944 год ознаменовался появлением в нашем полку в качестве командира странного парня — майора Баскакова. Не успели мы окончательно попрощаться с Иваном Павловичем по пилотскому обычаю: положили за ужином на его место фуражку, возле которой поставили фронтовые сто граммов, которые он пил после полета, и его ужин, после чего я начал говорить прощальную речь, но не договорил, из глаз побежали слезы, а горло сжало в комок — пришлось пойти лечь на койку в землянку напротив теперь пустой постели Залесского, как тут в наш полк прислали ферта-майора. Уж не знаю, где наши кадры находили этих дурачков — своих обстрелянных людей было хоть пруд пруди, но наши кадровики как будто бы задались целью подбирать командиров полков от обратного — чем дурнее, тем лучше. Главное, чтоб со стороны и сверху. Вообще, эта слабость наших кадровиков заметна до сих пор. Умные люди в нашем быдляцком обществе старательно отстреливались. Правда, на войне выручало, что все-таки нужно было кому-то воевать. О Баскакове я однажды слышал еще раньше: летчики рассказывали, в качестве анекдота, как майор Баскаков, инспектор дивизии по технике пилотирования, полетел, в качестве рядового пилота, с группой нашего полка на боевое задание на Миус-фронте. Оказавшись под огнем зениток, бравый майор настолько ошалел от страха, что принялся непредсказуемо метаться из стороны в сторону над полем боя. Наши летчики думали не о выполнении боевого задания, а о том, чтобы не столкнуться с этим обалдевшим от страха шалопаем. И вот этого дурачка прислали к нам в полк в качестве командира.
Он выглядел представительно: худощавый, выше среднего роста, щеголевато носящий обмундирование майор. Грудь чистая — без всяких признаков наград. Видимо, нашим кадровикам показалось мало одного Пивенштейна, и они снова решили нанести мощный удар изнутри по нашей авиации. Как выяснилось, намерения майора Баскакова были самые решительные: как все неумные люди и плохие командиры, не осмотревшись, он сразу бросился в бой. Сначала выжил меня из помещения, которое я приспособил под землей, рядом с командным пунктом полка, под партполитработу. Конечно, партийно-политический институт уже тогда, в условиях все более крепнувшей государственной диктатуры Сталина и его холуев, становился все большим архаизмом. Но этот рудимент, приведший банду к власти, нередко состоял из порядочных людей и путался в ногах командиров, мешая разнуздаться. В то же время убрать его означало полностью признать авторитарный, диктаторский, деспотический характер режима. Со второй половины войны политические институты в армии, особенно в низовых звеньях, только терпели, без конца реорганизуя их с урезыванием прав, пиная и превращая в мальчиков для битья. Чем трусливее и подлее был командир, тем больше он демонстрировал пренебрежения к политработникам. По моему, в нашей истории эта тема совсем не исследована, но мне бы не хотелось, чтобы потомкам не были известны многие нюансы наших отношений, а все люди прошлого, носившие красную звезду, были для них на одно лицо.
