– Понял, дядя Леонтий, – ослабевшим голосом произнес Маргулис, – а ведь мне казалось, что, кроме нас, и близко никаких войск нет.
– Стратегия, кацо, стратегия… – вставил Васо Доладзе, подтягиваясь на локтях, чтобы лучше увидеть боевую технику, стоявшую под вековыми деревьями.
– Все это хорошо, жаль только, что в такое время, когда дело идет к концу, нас везут совсем в другую сторону, – – отозвался после долгой паузы циркач. – Отвоевались.
– Вы что, дядюшка! – вмешался рыжий мальчуган, который внимательно прислушивался к словам раненых. – Что вы, дяденька? Как это отвоевались? В госпиталь вас привезут, а там доктора, там лекарства… Вас обязательно вылечат, и вы вернетесь в строй. А как же! Я сам слыхал, что вас только на время отправляют лечиться.
– Да, отправляют… – тяжело вздохнул дядя Леонтий, посмотрел на помрачневшие лица своих друзей и добавил, сильно закашлявшись: – Что поделаешь, повоюют без нас, а пройдем ремонт – непременно вернемся в строй. Известно ведь, что за битого трех небитых дают…
– Что вы, дяденька, какие же вы битые?! – возмутился маленький ездовой. – Да вы так давали фашистам по зубам, что пыль с них летела. В газетах писали: провалилось их наступление. И сколько техники перебили – тоже писали. Они, проклятые, битые, а не вы! Вы все герои, настоящие герои!
– Молодец, сынок, правду говоришь, – улыбнулся парнишке дядя Леонтий. – Мы, конечно, еще повоюем. У нас свои счеты с гитлеряками.
– И все же душа болит, – заметил Шика Маргулис, – что нас везут в обратную сторону от фронта. Эта сила, которая собирается в лесах, скоро вступит в бой и погонит фашистов, да так, что костей не успеют собрать, и кончится война, пока мы там будем ремонтироваться.
– Жаль. Очень жаль!… – поддержал Доладзе.
– Чего жаль? – Прервал его дядя Леонтий. – Жаль, что война скоро кончится? Она тебе еще не осточертела?
– Да нет, я не об этом! – остановил его Шика. – Я о другом. Когда наши перейдут границу Германии и начнут наступление на Берлин, хотелось бы там быть. Посмотреть своими глазами, как оно произойдет. Пусть эти подлые душегубы, их фрау и матери, которые породили таких извергов-душегубов, почувствуют на своей шкуре бомбежки, разруху, пожары.
– Ну, это другое дело… – философски размышлял дядя Леонтий, – конечно, хочется воочию убедиться, как издохнет гадина фашистская. Но не все, к сожалению, зависит от нас. Не судьба, значит…
Он несколько раз затянулся крепкой махорочной цигаркой и протянул «бычок» Шике:
– Возьми-ка, потяни маленько… Раны не будут так печь. Отпустят…
– Зачем тебе курить, Шика? – взглянул на него с завистью Васо Доладзе. – Это мешает здоровью. Циркачи, слыхал я, не курят. Им там, на манеже, и так дают прикурить. Дай-ка лучше я потяну.
– Успеешь, – сделав пару затяжек, Шика передал «бычок» другу.
– А ты, сынок, что, разве некурящий? – уставился на паренька дядя Леонтий.
– Оно как сказать, – помялся тот, – иногда покуриваю, а нынче махоркой-то, табачком где разживешься? Сказал нам начальник, ежели благополучно доставим на станцию раненых, то табачок выдадут.
– Возьми, коли своего нету. А то пока там начальник даст, уши опухнут. – И дядя Леонтий протянул парнишке кисет.
– Спасибо, дядя. Извините, – товарищ сержант… Не разбираюсь в ваших чинах…
– Ладно, ладно, закури. Только смотри мне, кончится война – и курение кончай, а то такие усы, как у меня, у тебя отрастут.
Мальчишка рассмеялся и, заметив, как уставшие лошадки убавили шаг, подхлестнул их батогом:
– А ну-ка, веселей! Тоже мне! Только слово скажешь, а у них ушки на макушке, глядь – и остановились.
Незаметно кончился лес, и подводы выбрались на широкую, ярко освещенную луной поляну.
Дядя Леонтий приподнялся на локтях, чтобы посмотреть на изъезженную грейдерную дорогу, и не поверил глазам своим. Что это? Видение? Рядом с подводой бежала, запыхавшись, Джулька!
Дух захватило у старого солдата. Как же она сюда попала? Как нашла их? А может, это не Джулька? Нет, она! Увидев его, радостно подпрыгнула, желая, видно, вскочить на подводу, лизнуть его и всех своих…
– Гляньте, хлопчики мои, гляньте, кто нас сопровождает! Ну и сатана! Ну и каналья! Вот какая карусель! – Он не мог успокоиться, и обросшее, морщинистое, запыленное лицо его просияло.
– Что ты там, батя, увидел? – спросил Шика Маргулис.
– Да Джулька бежит за подводой, наша Джулька!
– Что ты говоришь! Не может быть!
– Как это не может быть? Джулька! Чтоб я пропал, если вру!
– Где же ты ее видишь? – попытался Васо Доладзе приподняться, но упал на солому.
– Как собаку зовут, дяденька, – Джулька? – улыбнулся маленький ездовой. – Смешная кличка. Она уже давно бежит за нашей подводой. Как только мы выехали, увязалась и бежит. Я попробовал было прогнать ее, а она не отстает. Камень бросил в нее – клыки мне показала. Зубы как у зверя. То исчезнет на некоторое время, то вперед побежит, то назад вдоль обоза. Думаю, пусть бежит, что мне жалко собачьих ног? А знаете – перепугался сперва. Думал, какая-то нечистая сила…
Все трое рассмеялись: были восхищены, что Джулька нашла их в этом страшном водовороте и не отстает.
– Ну и звереныш! – проговорил Васо. – Какое-то чудо – не собака! Умничка! Молодчина! Вот где настоящий друг. Не зря говорят…
– Друг-то друг… – отозвался Шика Маргулис. – А вот сколько километров бежит она за подводой. Видно, чертовски устала.
– Это конечно. Даже ехать на этой колымаге устали чертовски, а она, оказывается, бежит за ней все время.
Васо, напрягая последние силы, попытался было подняться, чтобы слезть с подводы и поднять собаку. Но лицо его скривилось от боли, и он закрыл глаза, чтобы не выдать своих страданий.
Дядя Леонтий осторожно приподнялся, опустил ноги, застонал, но все же слез помаленьку, позвал Джульку, взял ее на руки и бережно уложил рядом с ребятами на подводу.
Сперва Джулька испытывала какое-то беспокойство, никак не могла устроиться, непривычно ей было, но через некоторое время зарылась в солому, вытянулась во всю длину и закрыла глаза, пытаясь отдышаться.
Всю ночь истошно скрипели немазаные колеса. Обоз с искалеченными солдатами без остановки катился все дальше и дальше от фронтовых дорог. Хоть повозочные жаловались, просили остановиться, дать передохнуть лошадям, но «начальство» не соглашалось ни под каким видом. До рассвета кровь из носа, а нужно быть на станции. Фашистские бомбардировщики могут обрушиться на санитарный поезд и превратить его в щепки, как уже бывало не раз. Надо спешить.
Вдоль длинного обоза то и дело проносился всадник и подгонял повозочных, чтобы не отставали, гнали быстрее.
Кони и люди выбились из сил, но двигались без передышки.
Ночную тишину, царившую вокруг, время от времени прерывали стоны раненых и возгласы повозочных, обрушившихся на своих усталых лошадок, чтобы не отставали. И лишь тогда, когда на горизонте едва забрезжил рассвет, обоз остановился неподалеку от разбитой, растерзанной бомбами и снарядами железнодорожной станции, где не оставалось и следа от пристанционных построек; только тут и там беспорядочно громоздились горы щебня, кирпича, изуродованные рельсы, остовы сожженных вагонов. В отдаленном тупике, возле жалкого остатка бывшего леса, исковерканного войной, притаился длинный санитарный поезд с красными крестами, которые можно было увидеть за километр; возле вагонов хлопотали люди в белых халатах, что-то торопливо грузили, разговаривая вполголоса.
Два паровоза в голове эшелона тяжело пыхтели, извергая из своих закопченных труб облака черного дыма. Машинисты поторапливали медиков, с тревогой посматривая на светлеющее небо.
– Скорее, скорее, сестрички… Слышите? Кажись, гудит…
Подводы подъезжали впритык к вагонам, и санитары, сестры и врачи суетились с носилками вокруг подвод, поднимали раненых в вагоны, устраивая их поудобнее на застланных одеялами полках.
Джулька тоскливым взглядом, стоя в сторонке, чтобы не мешать санитарам с носилками, тревожно следила за «своими ранеными», глядя, как их бережно вносят в вагон.
Дядя Леонтий попробовал было самостоятельно взобраться на высокую ступеньку, но не смог, и к нему подбежали две сестры и помогли подняться.
– Потерпи маленько, батя… Поможем тебе…
Джулька бросилась вслед за ним, намереваясь забраться в вагон, но пожилая грузноватая врачиха в белом халате и высоком колпаке, увидев собаку, грубо прогнала ее.
Джулька взглянула на женщину недобрым взглядом – мол, в другое время она показала бы ей, как грубить. Но что, бедная, могла поделать, когда женщина стояла не одна и именно к ней, к этой женщине, в вагон внесли Джулькиных друзей?
Покрутившись немного, она отскочила в сторонку в полной растерянности, глядя на вагон, на злую женщину, которая то и дело на кого-то сердито покрикивала, махая руками. Джулька смотрела на нее молящими глазами, бегала взад и вперед вдоль вагона, металась, подпрыгивала, пытаясь заглянуть в окошко, в котором показались ее друзья. Она стала истошно лаять, визжать-, может, и они ее увидят, не так все они, как дядя Леонтий. Но как на грех не смотрели в ее сторону.
