— Влезайте побыстрей и не выглядывайте. Оставайтесь все время в койке; мы будем приносить все, что вам нужно. Размещайтесь на верхней — уж как сумеете. Но вот увидите, девочки, мы доставим вас домой в целости и сохранности.
Мы подсадили девушек в вагон и влезли сами посмотреть, где им придется располагаться. Они получили верхнюю койку в дальнем, самом недоступном конце стального вагона, заваленном грудой оружия и боеприпасов. Все трое поцеловали нас в губы. Порта назвал их своими голубками, поэтому они поцеловали его еще раз. Вскоре после этого громадный состав загромыхал, провожаемый нашими взглядами, на запад и скрылся. Доехали девушки до Франции или нет, я не знаю, но бронепоезд, во всяком случае, прибыл туда.
Брата Флайшмана через полтора месяца убил в Ле Мане французский партизан. Выстрелил ему в спину и забрал пистолет. Знай этот француз-патриот о тех трех девушках, такого бы ни в коем случае не произошло. Но это война. Лишенная всякого смысла!
Наш эшелон все катил на восток, к громадным степям и диким, черным лесам России. Печка в нашем вагоне постоянно была раскалена докрасна, однако мы мерзли. Днем и ночью кутались в шинели, натягивали кепи на уши. Но как ни топили, как ни кутались, как ни жались друг к другу, все равно коченели от холода.
Уже под вечер в разгул метели мы приехали на станцию Пинск. В столовой Красного Креста нас досыта накормили бобами.
Старик разговорился с одной из медсестер, она посоветовала осмотреть замечательный старый костел за вокзалом. Показала его нам, и мы, не зная, чем еще заняться, засеменили по снегу к нему.
Костел оказался именно таким, как описывала медсестра, древним, благоухающим ладаном веков и очень красивым. В нем было много массивных архитектурных деталей, искусная резьба, великолепная позолота, католическая стройность, теплящиеся лампады, небольшие ниши с участливыми святыми, написанными простыми, яркими красками, розовой и лазурной; многие были тронуты желтизной, примитивны, как рисунки больших детей. По углам стояли столики под белыми пеленами, а центр представлял собой большое, огромное пространство, настолько высокое, чтобы души могли воспарять ввысь, к Небесному Отцу послушных детей Божьих, под ревностными, бдительными взглядами священников, кротких или суровых, неизменно терпеливых или вечно ожесточенных, аскетически худощавых или растолстевших и блудливых.
Порта находил, что глупо глазеть на костел в такую ледяную стужу; но потом увидел орган.
— Сейчас увидите, как я играю! — сказал он с восторженной улыбкой и сразу стал похож на предвкушающего радость ребенка.
Мы нашли лесенку, ведущую к мехам органа. Порта попросил двоих из нас покачать штуку, нагнетающую воздух в инструмент. Плутон обладал силой по меньшей мере трех человек и пошел качать меха один. Порта сел за большой орган и снова восторженно улыбнулся.
— Сейчас увидите, как играет Йозеф Порта!
Старик сидел на барьере, посасывая собственноручно изготовленную трубку, и тут вынул ее изо рта.
— Исполни ту вещь Баха, которую играл для меня в Югославии.
Порта не знал, какую он имеет в виду, и Кроха насвистал несколько тактов. То была «Токката и фуга»[21]. Когда Порта понял, что хочет послушать Старик, лицо его засияло. Он крикнул Плутону:
— Давай, действуй, старый галерный раб, и Йозеф Порта, Божией милостью обер-ефрейтор, покажет вам, как играет эту вещь.
Он сделал глубокий вдох, и с его лица исчезло радостное выражение. Впечатление было такое, словно он допил остатки несвежего пива, чтобы наполнить стакан благородным вином.
Порта начал играть. Казалось, он просто забавляется. Ноты влетали в костел, будто стаи птиц — и маленьких, щебечущих, и больших, со свистом рассекающих крыльями воздух. Когда Порта перестал, мы рассмеялись от восторга. Он закурил сигарету и уселся поудобнее. Старик толкнул меня локтем и, не сводя глаз с Порты, прошептал:
— Сейчас услышишь кое-что стоящее. Он уже разошелся.
Старик походил на радостного, гордого отца, сердце его полнилось чистой, искренней любовью к подлинному мастерству.
Порта не разочаровал его. Играл он превосходно. Сперва легко, небрежно касался пальцами клавиш; потом вдруг сам оказался зачарованным исполняемыми вещами — «Небеса славят вечную честь» Бетховена, затем «Спи, моя принцесса, спи» неизвестного автора, которую он играл с такой неописуемой нежностью, что на глазах у Старика и меня навернулись слезы. Мы ощущали глубокую, умилительную радость оттого, что в жизни все-таки очень много хорошего, и печаль из-за того, что наша судьба связана с мраком.
Затем Порта пришел в неистовство. Он перестал делать перерывы и потряс костел ураганом звуков. В нем слышались пляска и радостные крики, слышалось все живое и мертвое, соединенное в хвалебной песне. Мощная, ревущая фанфара, в которую трубит тысяча герольдов. Танец мириадов снежинок в сочельник мирного времени. Лесные и полевые птицы, воздевшие к зениту клювы и поющие небесный хорал.
Мы слушали, словно окаменев. Уродливый, скабрезный солдат — и этот поразительный, всепокоряющий, чистый гимн радости!
Я случайно глянул вниз и с изумлением увидел, что костел наполовину заполнен неподвижными, молчащими людьми. У алтаря стоял высокий, седовласый священник, а за ним кучка восхищенных штатских, неотрывно глядящих на хоры. Посреди костела сидели и стояли солдаты в грязных шинелях, в низко надвинутых кепи над желтыми от недоедания лицами. Среди них было несколько медсестер; но хотя эти существа обычно являются объектами мечтательного интереса, я забыл о них из-за прекрасной музыки Порты. В конце концов он перестал играть, и в мертвой тишине стало слышно, как тяжело дышит Плутон у мехов органа. Порта взглянул на Старика и меня.
— Превосходно играть в церкви, — сказал он. — Превосходно.
Он тоже был счастлив — всерьез счастлив.
Голос Старика дрожал от эмоций:
— Порта, старый ты уродливый идиот! Рыжий олух!
Вскоре подошел священник. Обнял улыбавшегося
Порту и расцеловал в щеки.
Тут прибежал Асмус и крикнул, что эшелон отправляется. Священник поднял над нами крест.
— Благослови вас Бог, дети мои.
Мы с трудом шли сквозь метель обратно к своему вагону для перевозки скота с тонкой, грязной соломенной подстилкой на полу. Закутались, во что могли, и, дрожа, продолжали путь к неизвестной цели. Высадили нас в Смоленске.
— Назад, НАЗАД, черт возьми! У него ступня попала под каток!
Порта среагировал почти мгновенно. Танк дернулся назад, Порта выскочил из него, и мы вдвоем подхватили Ганса; он стоял белый, как простыня, держась за танк. Отнесли его в дом, Старик зажег сигарету и сунул ему в посиневшие губы. Покачивая головой, разрезал сапог и снял с раздавленной ноги Ганса.
— Дети, дети, вы сошли с ума!
Нас разместили на постой в домах местных жителей. Получив паек, мы отправились на большую рыночную площадь, где слонялись представители всех родов войск: эсэсовцы с усмехающейся мертвой головой на фуражках; парашютисты-десантники; кавалеристы в лосинах и высоких сапогах со шпорами; пехотинцы в странных кожаных куртках, усеянных бурыми, зелеными и синими пятнами; румыны и венгры в грубых мундирах цвета хаки — на рыночной площади Смоленска можно было видеть кого угодно из разных армий Центральной Европы. От элегантных летчиков с моноклями до грязных, вшивых пехотинцев.
На площади было и много русских обывателей в стеганой одежде, зачастую невероятно заношенной. На ногах у них были бесформенные валенки. Появилось шестеро-семеро устало тащившихся женщин с мешками на спинах, все тараторили без умолку. Одна внезапно остановилась, расставила ноги, послышался громкий плеск, и между ее ногами растеклась большая лужа. Справив нужду, женщина спокойно пошла дальше.
— Надо же! Будто старая корова. — Порта переводил взгляд с лужи на старуху. — Надо же! — повторил он.
Русские, казалось, совершенно не ощущали жуткого холода, пробиравшего нас до костей.
Мы провели в Смоленске всего два дня, потом нас отправили на грузовиках в Белев, где размещался Двадцать седьмой полк. Наша рота влилась во второй батальон, которым командовал оберстлейтенант фон дер Линденау, а заместителем его был майор Хинка. Не будь у нас командиром роты такой свиньи, как Майер, все было бы хорошо.
Порта утверждал, что в видении ему явился Бог и сказал, что вскоре откроется сезон охоты на свиней, и рота скоро получит нового командира. Вот что поведал Господь обер-ефрейтору Порте, аминь.
В роте было много разговоров об охоте на свиней. Майер вел себя совершенно бесцеремонно; обманывал нас и пакостил при каждом удобном случае. Дошел до того, что устраивал строевые учения и марш-броски, а в полевых условиях это грубая ошибка. Все офицеры покачивали головой, называли его помешанным, и мы поняли, что интересоваться причиной смерти Майера никто не станет. Теперь Майер был обречен. Он этого не знал, но мы знали. Разговоры об охоте на свиней прекратились, и многие из нас изготовили пули дум-дум[22]. Обсуждать было больше нечего.
