В сражении этот незначительный штатский преодолевает весь немалый накопленный страх, идет в бой и освобождает душу в этой великой драме жизни — смерти.
Нет! Душа не освободилась. Это насмешка. Перед нами не свободный человек, а обезумевшая, истеричная дворняжка, слепо повинующаяся страху делать что-то по собственной воле. Она делает именно то, чего никогда не хотела или по крайней мере не смела делать, но всю жизнь мечтала: убивает ради еды.
И поскольку при этом душа подвергается безумному риску смерти, она верит, что ее обладатель смелый человек, что ни жизнь его, ни смерть не будут напрасными.
Такова прозаическая правда.
Во всяком случае, я не верю лирическим поэтам войны. Никто не убедит меня, что война — лихое, волнующее приключение для настоящих мужчин, сафари для охотников, еще более богатых и могущественных, чем миллионеры.
Старик часто рассказывал мне о танковых атаках, в которых десятки танков были подбиты противотанковой артиллерией противника и экипажи заживо сгорели в них. Кроме того, я слышал бесчисленное количество раз, что атака в первом эшелоне — предприятие, из которого мало кто выходит живым. А мы, штрафной полк, всегда будем первыми.
— Свен, ты не забыл черкнуть несколько прощальных слов матери и любимой?
Вторгшийся в мои мысли серьезный голос Старика заставил меня вздрогнуть. Я взял листок почтовой бумаги и в слабом свете от приборной доски написал кое-что. Порта протянул мне бутылку и с усмешкой сказал:
— Глотни бодрящего, от него забудешь, что здесь стреляют не холостыми. Почувствуешь себя, как на учениях.
«Бодрящее» Порты оказалось чистым девяностошестиградусным спиртом, который он геройски стащил из лазарета. Потом я пил немало спирта, но всегда разбавлял его. Увидев мое лицо, Порта рассмеялся.
— Извини! Забыл сказать, что глотать нужно быстро.
К моему удивлению, Кроха приложился к бутылке и стал преспокойно пить. Порте пришлось отнять ее.
— Хватит. Мы не на рождественском празднике с елкой и хлопушками.
— Спасибо за угощение, дорогой Порта, — сказал Кроха и громко рыгнул. — Если отправлюсь в рай, потребую группу ангелов и заставлю их ждать твоего прибытия.
— Храни нас Бог, — произнес Старик. — Они думают, что попадут на небеса. Нет, мои маленькие, крылышки, которые мы получим, будут опаленными.
Снаружи еле слышно донеслись звуки команды, и вскоре на танк влезли несколько гренадеров. Поглядели с улыбкой внутрь на нас. Мы закурили по последней сигарете.
— Приготовиться к атаке! Пятая рота — вперед!
Ревя моторами, мы покатили через разрушенную деревню. Люки наших башенок были пока открыты, наверху позади нас сидели гренадеры, готовые спрыгнуть, когда начнется потеха. Порта неотрывно глядел в узкие смотровые щели, руки его сжимали рычаги управления. Старик стоял в башенке, твердо глядя в круглое смотровое окно. Плутон был готов открыть огонь из орудия, как только поступит приказ. Кроха открыл все укладки с боеприпасами и стоял, готовый заряжать орудие по мере того, как будут вылетать раскаленные гильзы. Я, сидя возле рации, в двадцатый раз убедился, что мой пулемет в порядке, и заправил в него длинную патронную ленту, обвивавшую меня, словно широкая плоская змея. Прозвучал смеющийся голос:
— Пятая рота, пятая рота. Говорит штаб. Всем танкам открыть огонь!
И тут началось светопреставление. Нас оглушали рев, гром, грохот, гул высвободившейся энергии.
Из стволов орудий вылетали огненными ножами длинные желто-красные вспышки. Кабина танка походила на ведьмин котел. Пороховой дым ел нам глаза и горло. При каждом выстреле пушки из замка вырывался острый язычок пламени. Пустые гильзы скапливались и с ужасающим лязгом скатывались вниз.
Я сидел с открытым ртом, глядя на местность, по которой мы с грохотом ехали. Внезапно увидел прямо впереди русских пехотинцев. Машинально сощурился, глядя на целик; указательный палец обвил гашетку, как положено по инструкции — вот оно! Холодным взглядом сощуренных глаз я смотрел, куда летят трассирующие пули, менял прицел и косил пехоту. Вдруг меня резко швырнуло вперед, и если б не подбитый кожей защитный шлем, я разодрал бы себе лицо о затвор пулемета. Старик обругал Порту, завезшего нас в глубокую снарядную воронку.
— Подожди, пока не начну вести твою тарахтелку так, как, по моему скромному мнению, нужно, — прокричал Порта.
Начала отвечать русская противотанковая артиллерия, и первые подбитые танки уже стояли, охваченные ярко-красным пламенем; к небу поднимались клубы густого, угольно-черного дыма.
Мы медленно продвигались вперед. Наши гренадеры укрывались за танком, готовые разделаться с русскими пехотинцами, как только мы прорвем их позиции. Около полудня иваны[27] стали отступать. Как только нас заправили горючим и снабдили боеприпасами, мы устремились полным ходом за отходившим противником. Остановились у деревни, где иваны заняли оборону, и пришлось выкуривать их оттуда; через четверть часа деревня была в огне, и мы носились по ней, давя всех подряд: солдат, мужчин, женщин, детей, животных. Если на пути оказывался горящий дом, мы с ходу крушили его, вздымая тучу искр; охваченные огнем бревна падали на танк, и создавалось впечатление, что мы тоже горим.
Русские солдаты умели умирать. Не раз горсточка их занимала стратегически важный пункт и замедляла наше продвижение, пока не расходовала все патроны или не гибла под гусеницами. Странно видеть, как человек лежит, сидит, бежит или ковыляет перед тобой, а ты, не сворачивая, едешь на него и давишь. Странно. Ты ничего не чувствуешь. Только сознаешь, что не способен чувствовать. Может быть, в другое время, через неделю, месяц, год, через пятьдесят лет. Но только не в эту минуту. Тут не до чувств; все это просто-напросто происходит, длится, картины и звуки остро воспринимаются и тут же погружаются в тайники памяти, чтобы ты впоследствии осмыслил их.
Мы повстречались с русскими тяжелыми танками, громадными чудовищами весом девяносто-сто тонн, с огромными 220-миллиметровыми орудиями, торчащими из внушительных башен. Однако в таком бою серьезной опасности они не представляли. Они были очень неповоротливыми, эти мастодонты. Мы подбивали их один за другим без особого труда[28].
После двух месяцев непрерывного наступления наша боевая мощь иссякла, и мы остановились у Подольска, города к югу от Москвы. Остановились среди русской зимы, свирепость которой границ не знает[29]. Тысячи немецких солдат погибли от ужасных обморожений. Без конца приходилось отправлять домой тех, кто лишился из-за гангрены руки или ноги.
Наше снабжение нарушилось. Не было ни горючего, ни боеприпасов для танков. Мы находились посреди России в лютые морозы, и почти ни у кого не было зимних вещей для защиты от воющих метелей. Не раз от жуткой боли в руках или ступнях мы вопили и хныкали, как детишки. Никто не мог стоять на часах больше десяти минут; это означало неизбежную смерть. Если солдат бывал ранен, его обычно находили закоченевшим в той же позе, в какой он получил пулю. Такие замерзшие трупы, привалившиеся к стволу дерева или стене траншеи, обнаруживали изо дня в день.
Теперь инициатива перешла к русским, и мы прониклись глубоким почтением к их сибирским войскам, обученным воевать в зимних условиях. Они наносили нам непрестанные и беспощадные удары. Тысячи наших танков стояли из-за отсутствия горючего; но даже будь его у нас в избытке, это не помогло бы, так как моторы замерзли. Рычаги управления и переключения передач от прикосновения звенели, будто стеклянные.
22 декабря 1941 года, после трех недель непрестанных дневных и ночных атак русских, мы стали отступать в воющую метель. Танки свои мы взорвали, чтобы они не достались противнику. Изможденные и полуслепые от летящего снега, мы плелись на запад.
Я шел между Портой и Стариком, до того беспомощный от холода, голода и слабости, что большую часть пути они чуть ли не несли меня. Когда я падал и не хотел вставать, осыпали бранью и ударами, пока не заставляли идти снова. Благодаря их упорным усилиям Кроха и я не разделили судьбу тысяч тех, кто остался лежать в снегу, потому что было просто замечательно покоиться в сугробе, замерзая до смерти. Русские преследовали нас по пятам. Холод им был нипочем. Они были способны сражаться все время.
Естественно, будучи штрафным полком, мы замыкали отступающую колонну, как и шли первыми в атаку.
Чуть южнее Калинина нам приказали зарыться в снег и удерживать позицию (у деревни Городня) любой ценой[30]. Пошли невыносимые дни, когда русские, буквально не щадя жизни, атаковали нас. Прямо перед нами громоздились тысячи и тысячи трупов, однако противник упорно бросал в бой новые и новые силы. То была одна из громадных массовых боен.
