— Не хотите ли мастики, Тамара-ханым? — спросил Абдулхамид, просунув руку за драпировку. — Наверное, ужасно скучно лежать, как морковка на просушке. — Забирая золотистые кристаллы, ее пальчики щекотно заскребли ладонь, что напомнило прикосновение зубов и мягких губ Нилёфер. — Мастика с острова Хиос, — зачем-то добавил имам. — Самая лучшая, насколько мне известно.
Разговор и так не клеился, да еще свербила мысль, что его вообще не стоило начинать. Если придет Айсе, имаму сегодня точно достанется на орехи.
— Надеюсь, вам лучше, Тамара-ханымэфенди, — сказал Абдулхамид, прислушиваясь, как девушка с хлюпаньем жует смолу.
Из-за полога раздался слабый, придушенный голос:
— Зачем вы помешали убить меня?
— Не стоит жалеть о чужих добрых поступках, — парировал имам; он любил поговорить о принципиальных вещах.
— Какая жизнь меня ждет?
— Я сам об этом думал, — признался Абдулхамид.
— Родные меня убьют, если вернусь к ним, — сказала Тамара. — Что ж мне теперь — нищенствовать и жить в гробницах, как Пес? А Селим умер.
— Помни, дочка, миндаль расцветает среди зимы.
— Не будет мне жизни, — промолвила Тамара. — Вечно мне мучиться под стопой Сатаны.
Ее слова потрясли Абдулхамида.
— Не поминай нечистого!
— Я виновна, — просто ответила Тамара.
Имам зажал уши.
— Не говори этого при мне! Не желаю слышать! Я не позволю превратить себя в свидетеля! Запрещаю!
— Я виновна, — повторила Тамара.
— Ничего не слышу! — выкрикнул Абдулхамид и запел первую пришедшую в голову песенку:
Дом мой — клетка,
Постель из камня.
Такая вот судьба.
Я тебя поливал,
Но ты увяла Амма-а-а-а-а-а-н!
Он замолчал и открыл уши.
— Я… — начала Тамара, но имам тотчас снова завыл, украшая исполнение каденциями, на что, сказать правду, был не способен:
— Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!
Он задохнулся и слегка обиделся, услышав приглушенное хихиканье.
— Я… — произнесла Тамара, и Абдулхамид опять завел:
— Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!
Тяжело отдуваясь, он замолчал. За пологом царило зловещее молчание. Абдулхамид понял, что Тамара с ним играет. Наконец она сказала:
— Мне уже не так плохо.
— Я как соловей, правда? — пошутил имам, и Тамара рассмеялась.
Тут ходжа Абдулхамид понял, что сзади, кроме Нилёфер, стоит кто-то еще. Глянув через плечо, он поспешно встал. Рустэм-бей подошел неслышно и теперь оглаживал шею кобылы. В другой руке он держал палочку, которой похлопывал по голенищу сапога. Как всегда горделивый и щеголеватый — блестящие напомаженные усы, за кушаком пистолеты и ятаган с серебряными рукоятками, вычищенная феска, но ходжа видел, что гость безутешен.
— Хороша у вас кобыла, — сказал Рустэм. — Я всегда считал ее красавицей. Счастлив, кто владеет такой лошадью.
— Она и вправду замечательная, — согласился Абдулхамид. — Только капризная, но я ей прощаю.
— Как Тамара-ханым? — Рустэм изображал полное спокойствие.
— Поправляется. Организм молодой, за последние две недели ей стало немного лучше. Но боли еще есть.
— Я сейчас впервые услышал, как она смеется.
— Да, у нее милый смех.
— Я оставил на пороге немного денег, — сказал Рустэм. — Компенсация за ваши хлопоты.
Имам опешил:
— Совсем не нужно…
Рустэм жестом его остановил:
— Мы не разведены. Муж платит за жену. — Он снова погладил лошадь. — У нее и вправду милый смех. — Не сказав больше ни слова, Рустэм вышел.
Абдулхамид посмотрел ему вслед, отметив, что даже в намеренно горделивой походке аги сквозит убитость.
Он сел на скамеечку и глубоко вздохнул. Из-за полога снова раздался слабый голосок Тамары:
— Муж приходил? Я узнала голос.
— Он все еще любит тебя.
— Ничего он не понимает в любви, — горько вздохнула Тамара.
— Как и ты, дочка, как и ты, — сухо буркнул имам и начал седлать Нилёфер.
Меж тем у Айсе вызрели свои планы насчет поправлявшейся Тамары. Она не была жестокосердой, но уход за падшей женщиной — большая обуза, когда других дел невпроворот, а средств мало. Нет, она не стремилась выдворить Тамару, просто хотела, чтобы все вернулось в привычную колею, когда не нужно напрягаться и невозмутимо противостоять сплетням тех, кто тычет пальцем и, прикрывшись рукой, пошучивает: мол, ходжа возьмет распутницу второй женой, либо сдаст внаем чужакам.
Пробравшись сквозь шумную толчею улиц, Айсе вышла к задам дома Поликсены. Стукнула в ставень, разулась и поставила чувяки в нишу, вырезанную в крепкой стене, где угнездилась обувь всевозможных размеров и видов. Хорошо знавший семью сразу мог определить, кто дома, а кого нет.
Поликсена высунулась из окна, радостно взвизгнула и замахала руками:
— Мерхаба! Мерхаба!
Они с Айсе дружили всю жизнь: в детстве вместе возились в дорожной пыли и подскакивали на коленях у бабушек с дедушками. Обе в шесть лет даже чуть не умерли от дифтерита. Женщины обнялись и вошли в дом, затеяв радостную трескотню ни о чем, неизменно сопровождающую подобные встречи, даже если они случаются каждый день.
С ахами и охами они уселись на оттоманки и принялись лузгать фисташки с дынными семечками; шелуху бросали в жаровню, успевая приголубить с полдюжины ребятишек. Айсе схватила Филотею и так крепко сжала в объятиях, что та поморщилась.
— Какая же ты замарашка, мой тюльпанчик! — ласково ворчала Айсе, пальцем грубовато стирая грязь с лица девочки.
— Всюду ей нужно сунуться! — сказала Поликсена. — Никакого от нее покою!
— Она у нас красавица. В жизни не видела такого прелестного ребенка, честно!
— Кругом так говорят. Вся в мать. — Поликсена с притворным самодовольством стала прихорашиваться.
Айсе рассмеялась и погладила руку подруги.
— Конечно, так оно и есть, — сказала она и возобновила нежную атаку на девочку. — Уж такая прелесть, уж такая миленькая, прям затискать хочется!
— Перестань, — сказала Поликсена. — Она и так задается — стоит и любуется собой в луже. Господи, а что будет, когда до зеркала подрастет?
— Говорят, маленький Ибрагим в нас влюблен? — Айсе ущипнула Филотею за щеку. — У крошки принцессы есть воздыхатель!
— Бедняга, совсем голову потерял! Ходит за ней верной тенью.
— Как мило! Может, и поженятся.
Кашель из темного угла уведомил, что несокрушимый прадед Поликсены Сократ с его неизменным ходом мысли пребывает на своем всегдашнем месте.
— Ну, все, — шепнула Поликсена. — Сейчас старый хрыч опять задвинет речугу.
— Знаете, мне девяносто четыре года, — надтреснутым, дребезжащим голосом сказал старик, перебирая четки.
— А, дедушка! — Айсе подошла и почтительно чмокнула его в холодную пергаментную руку. — Девяносто четыре года! Надо же!
— У меня двенадцать детей.
— Ох, дедушка Сократ! Подумать только!
— Шестьдесят внуков.
— Неужели? Вот это да!
— Еще сто двадцать правнуков.
— Ой, дедушка!
— И даже двадцать праправнуков.
Поликсена, улыбаясь, подтолкнула Айсе и шепнула:
— Вот сейчас!
Старик подался вперед:
— И знаете что?
— Что, дедушка? — послушно спросила Айсе.
Старик ангельски улыбнулся, передернул плечами и заявил:
— Все они говно!
Айсе с Поликсеной рассмеялись, а старик просто лучился довольством — рот в колючей седой щетине разъехался чуть ли не до ушей с отвислыми мочками. Дед поднял трясущийся палец с намотанными четками и ткнул в Поликсену:
— Она думает, я шучу.
С этими словами он вернулся в свой сумеречный мир с бесконечно повторяющимися воспоминаниями.
— Старый хрыч! — пробурчала Поликсена. Ее слегка смутила новая концовка речи, прозвучавшая впервые.
С улицы донеслась очень громкая и невероятно заливистая птичья трель, совершенно невозможная для пернатых. Айсе удивленно вскинула брови. Поликсена махнула рукой, звякнув соскользнувшими с запястья браслетами:
— Опять Мехметчик с Каратавуком вызывают друг друга свистульками.
— Вот уж парочка! — воскликнула Айсе. — Мехметчик повсюду носится в красной рубашонке, будто он малиновка, а Каратавук в черной изображает дрозда. Непременно кто-нибудь грохнется со своей свистулькой и распрощается с зубами.
— Без зубов оно и проще, — заметила Поликсена. — Пусть хоть все вышибут, лишь бы угомонились.
— С другой стороны, — задумчиво продолжила Айсе, — когда ж еще побеситься, как не в детстве?
— Как там прелюбодейка? — спросила вдруг Поликсена. — Скоро ты с ней развяжешься? По-моему, ты просто святая. Чего с ней делать-то?
— Для нее только одно место, — ответила Айсе. — Но, боюсь, она этого еще не поняла.
— Вот уж судьба! Но по заслугам.
