Но он избрал ее, Еву Браун, девчушку из ателье фотографа, по существу, уличную девку. Это он своей благосклонностью возвысил ее в глазах всего окружения до ранга личной хозяйки резиденции «Бергхоф».
Так имеет ли она право требовать от него любви? Перед Богом и людьми вполне достаточно того, что она была и остается его избранницей. Не «рейхсналожницей», как оскорбительно пытается называть ее кое-кто, а именно избранницей фюрера.
— Почему этот урод так напугал тебя? — неожиданно ласково спросил Адольф, нежно прикасаясь дрожащей рукой к светло-русым волосам Евы.
— Не знаю. Может, потому, что в его взгляде почудилось что-то очень отчаянное. Мне показалось, что этому полковнику уже ничего не мило в нашем мире, и теперь он готов на все. Меня всегда пугали люди, возненавидевшие этот мир и готовые на все. Таких нужно опасаться, как бешеных собак.
— И истреблять, как бешеных…
— Чего он добивался от тебя?
— Признателен за то, что дал согласие утвердить его на высокий штабной пост. Тысячи таких инвалидов сразу же увольняют из армии, и очень скоро из бравых офицеров они превращаются в обычных городских пьянчужек. Несмотря на то что многие из них мнят себя аристократами. Так что этому графу еще здорово повезло.
— Не подпускай его к себе, мой фюрер, — Ева прижалась щекой к груди Гитлера. — Люди неблагодарны. В последнее время я спокойна только тогда, когда мы с тобой в «Бергхофе». Когда мы вместе.
— Что бывает крайне редко, — согласился Гитлер.
В этот день фюрер неожиданно для всех перенес начало запланированного совещания на полчаса раньше. И к тому же — решил проводить его в другом помещении. Все были в замешательстве. Хотя это не первый случай, когда Гитлер, подчиняясь своей удивительной интуиции, вдруг менял время, место и маршрут, привыкнуть к такой его подозрительности все же было трудновато. Тем более, когда фюрер прибегал к подобным мерам предосторожности прямо здесь, в строго охраняемой резиденции, опасаясь самых близких, проверенных и преданных ему людей.
Но лишь благодаря тому, что он перенес время совещания, полковник граф Штауффенберг так и не успел в тот день вставить запал в принесенное им в портфеле взрывное устройство[19]. Таким, почти мистическим образом была сорвана его третья попытка совершить покушение на Гитлера прямо здесь, в «Бергхофе». Хотя уже трижды ему удавалось пронести сюда мину, а в Берлине его сообщники — будучи твердо уверенными в успехе операции — поднимали по якобы учебной тревоге верные им войска, предназначенные для захвата столицы.
— Ты умышленно перенес время встречи, пытаясь обмануть их? — спросила Ева после того, как им удалось остаться вдвоем.
— Знать бы, что мне это посчастливилось. Впрочем, я чувствую… Этот шаг подсказан мне. Он не должен оказаться излишней предосторожностью.
— Речь может идти об этом безруком и одноглазом? — почти шепотом молвила «рейхсналожница», оглядываясь на дверь. Они переговаривались, стоя у камина, в зале, в котором завсегдатаи ставки обычно собирались на «прикаминные проповеди», и понимали, что в любую минуту сюда может нагрянуть кто-либо из фельдмаршалов, а то и Борман — этот вездесущий и до предела бестактный партайфюрер. Но сейчас они не доверяли никому. Даже Борману.
— Иначе почему мы оба с такой настороженностью восприняли его появление? Возможно, это и есть перст Высших Посвященных.
— В любом случае теперь я буду думать о нем как о «черном человеке», который обычно является перед обреченными. Ты веришь в «черного человека»?
— Нет. Иначе не принадлежал бы вечности.
Насытившись его мужской силой и собственной страстью, Лилия томно изогнулась и, все еще восседая на своем мужчине, потянулась к его лицу — руками, губами, распаленной грудью. Она легла на его, как ложатся на амбразуру дзота, закрыла, поглотила его тело своим и, заключив в жадные объятия, замерла, словно ожидала нападения соперницы, словно решила погибнуть, но не отдать то, что принадлежит и должно принадлежать только ей одной. Погибнуть, но ни за что не отдать…
Выждав, пока она уснет, Скорцени осторожно перевернулся на бок и так же осторожно, почти не прикасаясь к Фройнштаг, уложил ее рядом с собой. Несколько минут он рассматривал полуоголенную женщину, оберегая ее сон и прислушиваясь к собственным чувствам.
Влюблен ли он был в эту женщину? На сей вопрос проще было бы ответить «нет». Для этого даже не нужно и прибегать к какому-то углубленному анализу своих чувств. Просто он не любил Лилию — и на этом, казалось бы, можно поставить точку. «Увы, далеко не все женщины, с которыми судьба сводит в походной постели, — размышлял он, — завлекают нас настолько, что мы готовы страдать из-за них. Существует еще и природа — с ее необузданным инстинктом продолжения рода; существует тоска по женскому телу. Одиночество, наконец, которое уже не способны развеять ни вино, ни надежная мужская компания, ни воспоминания о грехах молодости».
Тем не менее в случае с Фройнштаг все обстояло куда сложнее. Скорцени трудно было назвать эту женщину своей любимой — к чести, он никогда и не называл ее так ни про себя, ни, уж тем более, вслух, — но все же она по-своему нравилась ему. В этой женщине, в светской и физической близости с ней, таилось нечто такое, что привязывало, если не навсегда, то уж во всяком случае надолго.
Отто казалось, что эта в общем-то довольно привлекательная женщина должна иметь немало поклонников, и если их нет, то, очевидно, лишь потому, что многих из них Фройнштаг отталкивала своей мужской силой, напористостью, а возможно, и плотской неутомимостью.
Но в том-то и дело, что именно эти качества Отто нравились. Огрубевший за годы своего восхождения на диверсионный олимп рейха, привыкший к скупости слов, черствости чувств и походной солдатской жизни, он нашел в Лилии то счастливое сочетание мужества и женственности, которым вряд ли способна была одарить его какая-либо иная, разнеженная домашним бытием походная подруга. Не говоря уже о супруге, о которой в такие минуты вообще старался не думать. Жена здесь была ни при чем. Она взвалила на себя свой супружеский крест в совершенно иных условиях и для иной жизни.
Скорцени видел в Лилии Фройнштаг и сильную мужественную самку, и смягчающую суровость его быта красивую женщину; и испытанного в боях и передрягах, привыкшего к страху и риску боевого товарища.
Штурмбаннфюрер нагнулся и при тусклом лунном сиянии всмотрелся в умиротворенное сном и усталостью лицо Лилии. Оно показалось ему безмятежно некрасивым, словно тени из сна вдруг исказили, изуродовали ту настоящую красоту, которая была дана Лилии: вместе с ее жизнью, ее молодостью. И все же он не сдержался — наклонился, едва прикасаясь губами, нежно поцеловал в губы, кончик носа, подбородок. Дело тут было не в красоте…
— Почему ты не спишь? — сонно пробормотала девушка. — Нужно спать, спать… уже ночь…
Она так и не назвала его по имени, и Скорцени показалось, что Фройнштаг обращается к кому-то другому, тому, кто снится ей или грезится в полусне.
— Ты все же попробуй уснуть, милый, — вяло, спросонья повела теплыми кончиками пальцев по его щеке. — Я понимаю… Но что поделаешь…
Скорцени вновь наклонился и повел кончиком носа по ее носу. Когда-то он слышал от одного моряка-датчанина, что так, поводя носом по носу, «целуются» эскимосы. Впервые Отто испытал этот «поцелуй» влюбленного эскимоса на Фройнштаг. Нельзя сказать, чтобы она пришла в восторг от него. Она и по-европейски целоваться не очень-то любила — отдавала предпочтение более грубым, мужским ласкам, и все же поцелуй по-эскимосски стал элементом их любовной игры, их маленькой тайной на двоих. Скорцени все же хотелось верить, что «попробуй уснуть, милый» относилось к нему, а не к тому, кто пригрезился ей во сне, явившись из воспоминаний о прежних любовных утехах.
Ему хотелось «поцеловать» Лилию еще раз, но неожиданно за дверью послышались чьи-то шаги. Легкие, едва слышимые, они явно принадлежали женщине. В течение дня штурмбаннфюреру удалось заприметить на вилле всего четырех женщин: Фройнштаг, двух молоденьких служанок и княгиню Сардони, почему-то представшую перед хозяином и гостями под именем графини Ломбези. Так которая из них?
Услышав, что девушка задержалась у двери, Отто, не сомневаясь, предположил, что это подкрадывается к их ложу Мария-Виктория. Стараясь не разбудить Лилию, Скорцени быстро оделся, набросив плащ на голое тело, и вышел. В конце коридора, у лестницы, ведущей на первый этаж, его ждала женщина в синем спортивном костюме. Выждав, пока Скорцени направится в ее сторону, соблазнительница медленно спустилась вниз и пошла не к центральному выходу, а к двери, ведущей на нависающую над озером террасу.
— Наконец-то я выманила вас, штурмбаннфюрер, — лукаво рассмеялась Сардони, словно завела его в погибельную ловушку.
